Деревенская магия («Выря»)
Иван Карасев ©
ЗОРА
В
одном селе жил мужик. Любил он трубку курить в непогоду. Как-то раз
сидел он у окна и смотрел, как разбушевавшийся ветер собирает листья
в причудливые узоры. Попытался он раскурить трубку, да не тут-то
было: никак не курится трубка. Нахмурил брови мужик и отложил ее в
сторону. Смотрит: что за диво, трубка сама собой дымиться стала.
Заглянул в нее, а там сидит маленькая девочка размером с мизинец.
Смотрит на него сквозь длинные ресницы и улыбается.
– Здорово, мужик. Я Заря-Зоровница – малая девица. Почто дом свой запустил, хозяйство забросил? Возьми меня к себе в услужение.
Рассмеялся мужик, а она ему свое твердит:
– Ты не смотри, что я мала. Мать моя – Зора – женщина огромной силы и меня силой не обделила. Я мастерица на все руки.
Забавно стало мужику, и решил он, что быть посему.
– Служить я тебе буду ровно три года, – сказала Заря-Зоровница,– и буду выполнять любую работу по дому. Буду тебе и дочерью, и женой, и бабушкой.
– Чем же мне отблагодарить тебя?
– А ничем, – сказала Заря-Зоровница. – Единственное: ты разрешишь мне пожить у себя просто так три месяца.
– Ладно, будь по-твоему,– ответил ей мужик, еле сдерживая смех.
И с самого утра Заря-Зоровница принялась за работу. Хоть малого роста она была, но воистину силы превеликой. Сама мужику обеды варила, сама тяжелую посуду таскала и сама скотину пасла. А вечером садилась мужику на плечо, расчесывала его седую бороду и смотрела, как он пускает из трубки колечки дыма. Во всем помогали Заре-Зоровнице мыши: она у них за главную была, и ее приказания они исполняли не медля. Мужик был нелюдим и нрава сурового, а тут из его избы слышались и пение, и веселый смех. Соседи недоумевали. «Не сошел ли он с ума», – говорили одни. «Да что вы, – говорили другие, – смотрите, как у него все ладится, скорее наоборот – он за ум взялся». «Чую, добром все это не кончится», – пророчили третьи.
Так незаметно пробежали, пролетели три года.
– Ну вот, мужик, – сказала Заря-Зоровница, – вышел мой срок, а с ним и служба моя.
Привык мужик к Заре-Зоровнице и загрустил.
– Не печалься, по нашему уговору я еще три месяца у тебя жить буду, – хитро прищурилась Заря-Зоровница.
И вот с этого момента маленькую хозяюшку как подменили, и в доме стали происходить странные вещи. То вдруг корова заболеет, то ни с того ни с сего куры дохнуть начнут. А намедни пришел мужик домой и видит: в избе точно снег кружит. Кто-то из всех подушек пух выпустил. Мало того – по всей избе бегали мыши и грызли все, что можно было грызть. А Заря-Зоровница сидела в мужицкой трубке, нюхала табачок и смеялась от души:
– Ай, мужик, что-то ты будешь делать без меня?
Поднялся наутро мужик и ничего не поймет. Заря-Зоровница измазала все стены медом, отчего слетелось множество всякого гнуса. Волосы его она спутала в отвратительные косицы, в которые вплела красные ленточки. Мужик потряс головой и зарычал от негодования. Но это было еще не все: борода его была испачкана дегтем, одежда попрятана и вместо нее на полу валялись женский сарафан и большой черный платок. Дверь в избу была выломана и здесь свободно блуждали куры, овцы и даже одна корова.
Понял мужик, чьих рук это дело, и кинулся к своей трубке, а Заря-Зоровница спряталась в нее и знай смеется.
Стал он трясти трубку и стучать ею по стене в диком гневе.
– Вылезай, ведьма, а не то хуже будет.
Но Заря-Зоровница только смеялась и смеялась. Что только ни делал мужик – и ковырял трубку ножом, и стучал по ней булыжником, но смех не умолкал. Трубка не поддавалась, словно кто заколдовал ее. «Брошу-ка я ее в воду», – подумал мужик.
– Не делай этого, – смех неожиданно смолк, и Заря-Зоровница жалобно запричитала. – Заклинаю тебя теплом твоего очага, не бросай меня в воду, подумай о своей душе. Я укажу тебе место, где зарыты клады...
Но мужик подумал, что Заря-Зоровница дурачит его и, разозлившись еще больше, швырнул трубку на самую середину реки.
Мыши сплели венок и пустили его по реке, а сами стали водить хороводы вокруг серого камня и кликать Зарю-Зоровницу. Мужик же пошел спать в свою берлогу. Не успел он лечь, как в дверь постучали. На пороге стояла женщина, вся красная и хмурая.
– Кто ты, чудище?
– Я – Зора, – заорала она, словно десяток медведей. – Всего три дня не дотерпел ты, и я бы тебя щедро отблагодарила. Мне ведомы все клады, все тайники, все сокровища земли. Но ты погубил мою доченьку, и тебе жить осталось недолго.
Сказала и закружилась огненным вихрем. Изба полыхнула синим пламенем, и ветер развеял ее прах.
ДОБРАЯ И СЕРДИТАЯ
Жили-были две девки: Параска Тихоновна и Анфиска Тихоновна. Одна была умная да тихая, а вторая – глупая да заводила. Были они лицом похожи, да умом разные. И вот Анфиска, та, что глупая, говорит:
– Надоело быть одинаковыми. Тебе все время поддакивать да тебя во всем слушать. Я вот какую игру придумала. Давай ты будешь доброй, а я сердитой. Только уж если ты добрая, то никому ни в чем не отказывай, а я, сердитая, тебе перечить буду и всем «нет» говорить.
Сказано – сделано.
Вот рано утром заходит к ним в хату мамка и говорит:
– Параска, Анфиска, кто пойдет навоз в коровнике выгребать?
Анфиска надулась – сердитая лежит. Мамка на Параску глядь. Параске как не хотелось вставать, а пришлось. Уговор дороже денег. Сегодня ей доброй быть. Ушла Параска, да в навозе нашла золотое колечко. Надела его на палец. Подружки с зависти аж сохнуть стали.
– Надоело мне, Параска, сердитой быть, – говорит Анфиска, – давай теперь ты ею будешь, а во мне пусть доброта откроется.
Так и решили.
Вот пошли они в лес по грибы, по ягоды, а навстречу им молодец на коне.
– Здорово, красавицы! Кто из вас царевной хочет быть? Параска рот так и разинула. Уж как ей не хотелось, а
пришлось сердитой казаться. Надула она губы и смотрит исподлобья. Молодец на Анфиску глядь, а у той рот до ушей, хоть завязочки пришей. Посадил он Анфиску на коня и уехал прочь.
Только оказалось, что совсем не молодец и не царевич то был, а был то чумной лесничий пятидесяти лет от роду. Перевез он Анфиску через реку и бросил в болото на съеденье комарам.
Чуть жива заявилась домой добрая Анфиска, а сердитая Параска в это время на печи лежала, пряники трескала. Зашла Анфиска в избу грязная, новый сарафан весь в клочьях, волосы, как у шишиги, торчат. Обняла мамку и воет волком.
– Что с тобой, Анфиска? – удивилась мамка.
– Я сегодня доброй была.
Взяла мамка шелковый ремешок и отстегала им Анфиску. А Параска смотрела на свое колечко и сердито поглядывала с печки.
ВЫРЯ
На
берегу Сухозера, близ тенистых болот жило чудовище. То ли жаба, то
ли паук, то ли утка. Был у него лишь один глаз, да и тот мутный да
выпученный. Рыло оно на зиму норы, где и устраивало себе гнезда из
мягкой соломы. Люди называли его Вырей болотной.
Была Выря одинокой и часто маялась от безделья. Сидит Выря на дереве, перепонки на ногах чистит, утиный нос о кору чешет.
- Ох, тоскливо мне да тошнехонько! Пойду-ка я в деревню, съем кого-нибудь.
Чуть стемнело, взяла она посох и поковыляла. Идет Выря, в носу ковыряет, утиной лапкой по земле постукивает, какую-то песню бормочет.
Подходит она к первой избе и слышит, как баба девочку ругает:
– Не будешь спать, сейчас тебя Выре болотной отдам!
Обрадовалась Выря, стала ждать, когда ей баба девочку отдаст, да так и не дождалась.
– Ладно, – подумала она, – не сегодня, так завтра. Спряталась Выря под порогом и стала ждать, когда девочка одна останется. Вот наутро пошла баба корову доить, а Выря шасть в хату, где девочка спала. Увидела она Вырю и нисколько не испугалась.
– Та ли ты Выря, которой меня мамка пугает?
– Она самая, – ответила Выря лупоглазая и облизнулась. – Пойдешь ко мне жить? Будем с тобой на лягушках кататься, мухоморы есть, болотный чай пить.
– Пойду, – сказала девочка и потянулась к Выре. Схватила ее Выря под мышку и поволокла к себе в нору. Бежит Выря, торопится, язык на плечо закинула, чтобы легче бежать было. А девочка кричит, подзадоривает:
– Быстрее, Выря, еще быстрее!
Пришла мать домой – нет нигде дочери. Увидела на полу мокрые утиные следы и только руками всплеснула.
А девочка стала у Выри жить да забот не знать. Выря ее и причешет, и умоет, и спать уложит. На ночь сказку расскажет, да такую, какой девочка и слыхом не слыхивала. Зимовали они в теплой норе, на заячьем меху, а летом Выря делала девочке гнездо на сосне, выстилала его сухим мхом и каждую ночь не смыкала над ней глаз.
Научилась девочка у Выри мухоморы есть, корешки да ягоды собирать и выросла красавица-раскрасавица. Выря на нее нарадоваться не могла. Сколько лет прожила девочка у Выри – неведомо, но загрустила она по дому, затосковала. Стала проситься к матери. Долго не соглашалась Выря. Но как-то летом снесла она золотое яйцо, дала его девочке и сказала:
– Ступай с миром, ненаглядная моя, но если чего понять не сможешь – разбей это яйцо, и все прояснится.
Пришла девочка в деревню, а там ее никто не узнает, да и сама она дома своего никак найти не могла. А когда нашла, то испугалась ветхости и заброшенности его. Искала она мать свою, но не нашла даже могилы.
Вспомнила она тут о золотом яйце, что дала ей Выря. Села девочка на порог и разбила его. Раздался щелчок, будто кто выстрелил, и сделалась она старой-престарой.
Все вдруг понятно ей стало, да поздно было.
ШЕПТУН
Жил на свете стар-старичок и звали его Ипатий. И были у него жена Агапья и вдовая сестра Малашка. Был он ленив, да Агапья следила за ним строго.
– Ипатий, что разлегся? Поди дров наколи.
– Ипатий, что расселся? Поди крышу залатай. Однажды нашел Ипатий в чулане какую-то старую книгу и ну ее изучать. Книга оказалась колдовской и всяким хитростям и нужным советам учила. Стал ее Ипатий читать да от работы отлынивать.
Как-то раз сели они втроем за стол есть, Агапья и скажи:
– Ипатий, поди за водой сходи...
Ипатий же сделал жест рукой, будто чем-то сыпнул Агапье в лицо.
– Фу, окаянный, – отпрянула Агапья, – как ты меня напугал!
А Ипатий начал что-то бормотать:
– Из трех – два, из двух – один, из одного – ни одного. Посмотрела на день, посмотри и на ночь.
– Ой, матушки, – закричала Агапья, – не вижу... Ничегошеньки не вижу!
– Ага, – сказал Ипатий, – подействовало. Это я нашептал.
Малашка, сама не своя, схватила кочергу и – на Ипатия:
– Ах ты, старый осел, душегуб проклятущий!
– А ты, Малашка, – нисколько не смутившись, сказал Ипатий, – замри по моему велению, по моему хотению. Пусть сила твоя в пол уйдет, из пола – в сыру землицу, из землицы – в прозрачную водицу, а из водицы на крыльях птицы пусть на луну умчится.
И стала Малашка, как вкопанная: ни колыхнуться не может, ни слова молвить – только мычит.
– Ладно вам, – сказал Ипатий, – я пошутил. Полноте притворяться.
– Куда там притворяться, – заголосила Агапья, – неужели ты не понял, дубовая твоя башка, что ты натворил? А ведь завтра работ невпроворот!
– Завтра, – гордо заявил Ипатий, – никаких работ не будет. Я вызываю грозу.
И, правда, на следующее утро разразился сильный ливень, который шел три дня и три ночи. Тут Ипатий призадумался.
– Слышь, Ипатий, – сказала Агапья, – пусть я слепа, Малашка, точно бревно: все ж не мертвые. Только ты не шепчи больше. Как-нибудь проживем. Только придется тебе в соседнюю деревню ходить. Милостыню просить. А я обеды готовить буду.
Испугался Ипатий. Наутро собрался в соседнюю деревню. Только за порог, а Агапья с Малашкой ну смеяться, ну потешаться над глупым стариком. А Ипатию того и надо. В соседней деревне у него брат жил. Пришел к нему, поплакался, сказал, что померли Агапья с Малашкои, тот его к себе и взял. «Чего, – подумал Ипатий, – двух дур кормить».
А тем временем Агапья с Малашкой ждут-пождут Ипатия: уже три дня, как он ушел.
– Экие же мы с тобой дуры! – сказала Агапья. – Старичка-то нашего, небось, волки загрызли. Пойдем, Малашка, хоть косточки его соберем.
Вышли они под вечер и пришли в соседнюю деревню уже ночью. И стучатся в тот дом, где Ипатий у брата поселился. Взглянул брат в окно – никак глаза не продерет – и видит, стоят во дворе Агапья с Малашкой. В сумерках их лица казались раздутыми, носы заостренными, и почудилось ему, что их голоса тоже какие-то не такие.
– Проснись, Ипатий, мертвяки пришли – Малашка с Агапкой. Говорят, что холодно им.
Поднялся Ипатий, глядь в окно и действительно – жена да вдовая сестра на ночлег просятся. Присмотрелся Ипатий: они это, да вроде и не они. Уж больно страшные.
– Ну что, Ипатий, – спрашивает брат, – чего делать-то будем? Впускать их страшно, а ну как загрызут?.. Спущу-ка я на них собак.
И спустил, да еще каменья вслед побросал. Старухи еле ноги унесли. Побитые и покусанные, воротились они в свою избу. А тем временем брат Ипатию дал от ворот поворот.
– Поскольку, – говорит, – мертвяки за тобой ходят, иди с ними сам разбирайся, а я хочу спокойно свой век доживать.
Подарил ему на прощанье козла. Старого, бородатого, как и он сам, от которого и проку-то никакого. Взял его Ипатий и убрался восвояси. Да вот только решил Ипатий напрямки пойти, через старое кладбище. Идет, а сам думает, что он с козлом делать будет. Подумал он, что хорошо бы было его продать, да кто купит старого козла? Потом показалось ему, что лучше всего будет зажарить его на медленном огне. Да кто станет его есть?
– А не сделать ли мне из него коврик, а из рогов две трубки?
Не успел он так подумать, как провалился вместе с козлом в какую-то яму. Видимо, старую могилу размыло. Стал Ипатий звать на помощь и слышит, кто-то идет. Это был подслеповатый лесничий. Он сразу узнал голос Ипатия и решил ему помочь.
– Ипатий, – сказал лесничий, – вот бросаю тебе веревку. Держи!
«Эге, – подумал Ипатий, – сам я вылезу, а как же козел?»
– Ипатий, что ты там бормочешь, давай вылазь скорее.
– Тяни, – крикнул Ипатий, привязав к веревке козла.
Вытянул лесничий козла и протягивает ему руку (он ведь подслеповатый был).
– Ну, здравствуй, Ипатий.
Козел же заблеял и затряс бородой. И только сейчас увидел лесничий, что у Ипатия огромные рога. Он выпустил из рук холодное копыто и заорал так, что у Ипатия кровь застыла в жилах.
Вылез старик из ямы, а лесничего и след простыл, только козел бодал сухую березу. Ничего не понял Ипатий. Лег под березой, положил свою пустую головушку на козла, приговаривая:
– У, бестолочь, ничтожество, послужи хоть подушкой. Лег и задремал. И снится ему день, и сидит на зеленом
лужку девица вся в белом. На коленях у нее спит козел, которого она чешет золотым гребешком. Увидела она старика и говорит:
– Здравствуй, Ипатий, ты почто отца моего напугал?
– Прости, девица, это из-за вот этого, прости за грубость, козла, коего ты изволишь гладить.
– Так ли он бесполезен?
– Да что ты, девица, сущее ничтожество. Из-за него одни неприятности.
– Как придешь, пусти козла в огород, – сказала девица и улыбнулась.
Старик пытался ей что-то возразить, но на глаза навалился туман. Все поплыло, и было видно только, как девица, расчесывая козла, звонко посмеивалась.
Очнулся старик и видит, что уже день, а под головой у него серый камень. «А где же козел?» – спохватился он. Кинулся его искать и нашел где-то у ручья всего пыльного. Начал его Ипатий хлыстать, потом взял за рога и потащил домой.
Пришел к себе на порог и стучится:
– Агапья, Малашка, открывай двери! Хозяин с подарками воротился.
Хотела Малашка дверь открыть, да не удержал Ипатий козла: тот как взбесился. Увидала Малашка козла – дара речи и лишилась. Как стояла, так и осталась стоять. Агапья же сидела на полу, горох перебирала. Козел прямо на нее, да так глаза ей и вышиб. Бросилась Агапья на мужа и ну его колотить. А муж снял сапог и козлу по спине, по спине. Глядь, а с него песок какой-то посыпался, да не простой, а золотой.
Так старик с двумя дурами золотишком разжились. Стали они козла холить, а после пустили в огород, где он и затерялся в бесконечных капустных рядках.
– Ипатий, а Ипатий, – спросила как-то Агапья, – а где ты козла-то золотым песком обвалял?
– А бес его знает, – солгал Ипатий, – я и сам в толк не возьму.
Он сам не раз пытался найти то место, где валялся козел. Но ни того ручья, ни старого кладбища, ни самого козла так и не нашел, да и сам чуть не потерялся.
ЗОЛОТОЙ КОЛОКОЛЬЧИК
Был у девочки Дуняши золотой колокольчик. Такой чудный, такой славный. Звонила в него Дуняша и была рада-радешенька. Хоть и взрослой уже считали Дуняшу, да ум у нее остался детский. Только и делала Дуняша, что звонила в колокольчик и бегала по лесу. И вот случилась с ней беда: потеряла Дуняша свой колокольчик где-то в можжевельнике. Долго искала его, но так и не нашла.
Однажды, когда она совсем уж отчаялась найти свою забаву и думать уже забыла о ней, услышала вдруг звон. «Динь-динь», – звонил колокольчик где-то совсем рядом.
– Мой колокольчик, – жалобно запричитала Дуняша, – мой колокольчик...
И кинулась его искать.
А тот колокольчик нашла старая жаба и звонила в него, как будто желая подразнить Дуняшу.
– Мой колокольчик, – плакала она и бегала из стороны в сторону, пока совсем не устала и не села на бережок тихой реки. А жаба звонила и звонила, спрятавшись за большим мухомором.
– Дуняша, Дуняша, ау, где ты? – где-то на том конце леса перекликались голоса, но Дуняша уже ничего не слышала. Казалось, весь лес был наполнен звоном золотого колокольчика. Она закрыла уши руками, приподнялась, покачнулась и рухнула в воду.
Когда луна осветила поляну, Дуняшино тело уже было обвито водорослями. На самом краю берега сидела жаба и беспомощно вертела колокольчик в своих цепких лапках, будто хотела еще поиграть с Дуняшей.
– Мой колокольчик, – послышался глухой, еле различимый голос со дна реки.
– Мой колокольчик, – подхватило эхо тяжелый вздох. Послышался всплеск, и легкий ветерок чуть качнул тонкие ветви ивы.
А хитрая жаба понесла золотой колокольчик своим малым детям на забаву.
УЧЕНИК КОЛДУНА, ИЛИ КОГДА ЦВЕТОК ВСКРИКНЕТ
В давние времена жила одна бедная крестьянская семья: мужик, баба да их сынишка. Тяжело стало им жить и чуют: не прокормить им сына. Решили тогда отдать его колдуну в ученики. «Авось, и нам от этого выгода какая будет», – подумали старики.
Вот повели они мальчика к колдуну. Да колдун долго не соглашался брать себе ученика: «Не выйдет ничего ни из него, ни из вашей затеи». Кряхтел, кряхтел, да потом согласился.
Стал он мальчика учить:
– Живя в лесу, сам уподобляешься деревьям: кожа грубеет, но душа растекается, как туман. Наблюдай за природой и сможешь воплотиться в любую ее частицу. Смотри, сейчас я зависну сухим листом, а вот поскачу зайцем, – сказал колдун и действительно превратился в зайца. – Что бы перевоплотиться, нужно убеждать в этом не только других, но и себя. Пока ты сам не почувствуешь, что ты олень или рыба, – ты будешь оставаться человеком.
Колдун с мальчиком подошли к ветхой лачуге.
– Посмотри на меня, – сказал колдун, – что ты видишь сейчас?
– О, учитель, – ответил мальчик, – вы нездоровы.
– Ага, ты подумал, что я болен, но я представился тебе самой болезнью. Посмотри на меня еще раз, что ты видишь теперь?
– Мне страшно, учитель. Мне показалось, что вы умерли.
– Я представился тебе самой смертью. Смотри лучше, что ты видишь теперь?
– Где вы, учитель? Куда вы пропали?
– Я – изначальная жизнь, первобытный хаос, невидимый глазом. Я – изначальный зародыш Вселенной, зрачок небытия.
Колдун размахивал палкой, поднимая пыль, пока не стемнело. Утром они продолжили занятия. Колдун все предоставлял самодвижению, и все получалось у него само собой. Он познавал мир, никогда не проявляя своих знаний. Умел делать все, но ничего не предпринимал. Был безмятежен, безмолвен и неподвижен, словно замерзшее озеро. Колдун знал одно: знания нельзя применять. В лесу он забывал об истинном и ложном, считая обе крайности большим препятствием мастерству. Он бесцельно блуждал по ту сторону пустоты, не отвечая на вопросы и не занимаясь никакими другими делами. Когда колдун говорил, он не убеждал; был старшим, но не управлял; знал обо всем, но никогда не был уверен в этом. Колдун знал: великий мудрец ничего не творит – только наблюдает. И разве можно помешать тому, кто отрешен от всего, кто, странствуя по свету, держится вне мира вещей, вмещая в себя все его многообразие. Колдун учил мальчика не выпячивать свой ум, чтобы удивить невежд. Не проникаться светом лишь для того, чтобы осветить грязь других.
Так прошло в учении три года. Истекал срок служения колдуну, и мальчик заторопился домой. Придя же в дом, он застал родителей в печали.
– Все лето не было дождя, – сказала мать. – Но ничего, ты теперь ученый. Вызвать дождь тебе, поди, не в тягость.
Усмехнулся мальчонка, хлопнул в ладоши, плюнул три раза, кувыркнулся через голову и – разразилась гроза. Мужик с бабой рады-радехоньки. Все бы хорошо, да вот через месяц ни с того, ни с сего ударили морозы. Малец к ним не имел никакого отношения, однако все село показывало на него пальцем:
– У, колдовское отродье, почто накликал морозы на наш урожай?
Под вечер явился колдун черной лисицей и сказал:
– Я же говорил тебе: не делай людям добра, если ищешь себе выгоды.
Сказал и ушел, а мальчонка опять за свое принялся. Наколдовал он родителям мешок золота. Все село сразу же об этом прознало, и дошли слухи до князя. Велел он колдовенка изловить, в железо заковать. Ночью прилетела к мальчику белая сова и молвила:
– Чую беду, но не могу ее отвратить. Разве я тебе не говорил, чтобы ты не показывал своего умения людям. Все любят быть полезными, а ты попробуй быть бесполезным и никому не нужным. И тогда ты проживешь триста лет. В последний раз я тебе помогаю.
Сказала и улетела. Мальчик же оглянулся и увидел себя возле родительского дома.
«Обернусь-ка я цветком, – подумал он, – порадую отца с матерью». И превратился он в цветок дивной красоты. Шли мимо родители, залюбовались растением и сорвали его.
Вскрикнул цветок, и с тонкого стебля потекла кровь.
– Что за чудо, – сказала жена мужу, – пойдем, спросим у колдуна.
Выслушал их колдун, помрачнел паче тучи и промолчал.
ТАНИНА МУХА
Жила-была девочка Таня, и не было у нее подруг, поскольку жила она у деда с бабой, а те не разрешали ей выходить во двор, поскольку боялись, что упадет Таня и поранится. И думала баба, как бы развлечь внучку. Вот позвала она Таню за стол и смотрит: села на белую скатерть муха.
– Смотри, Таня, – сказала баба, – какая птица к тебе прилетела. Иди насыпь ей зерен. И дала Тане хлебных крошек. Положила их Таня и смотрит, как муха их есть будет.
– Смотри, Таня, какая эта муха красивая. Брюшко зелененько, мохнатенько. Глаза красные, как фонарики, а лапки, точно в сапожках с каблучками.
Смеется Таня. Смешно ей бабушка обычную муху описала. И стала Таня муху подкармливать, а та не отстает от Тани. Таня за стол, и муха тут как тут. Таня в окно смотреть, и муха с ней же. Разжирела муха на старухиных харчах, стала тяжелой, ленивой и летать почти разучилась. Пришел как-то дед с охоты, глядь, а на столе муха, да жирная. Схватил он полотенце и хотел уже муху припечатать,
а баба как заорет:
– Не трожь, старый дурак! Это Танина муха. Она ее растила-растила не для того, чтобы ты ее, голубушку, пришиб.
Удивился дед, да промолчал.
Но вот забежала в комнату курица, и не успела баба глазом моргнуть, как она прыг на стол, хвать муху в клюв и бежать. Таня – в слезы. Завопила баба не своим голосом и стала курицу ловить да приговаривать:
– Ах ты, дрянь такая, неужто не знала, чью муху ты уклюнула. Это же Танина муха!
Бегала она, бегала, все в доме побила, воду всю поразливала, тесто опрокинула, пока не упала с крыльца. Таня пуще прежнего ревет.
– Что ты стоишь, хрыч, – обратилась баба к деду, – беги за курицей, принеси ее Тане, пусть она ее накажет.
Побежал дед за курицей, всю бороду растрепал, шапку потерял, новый сюртук порвал. А из соседнего двора – собака. Схватила курицу и – наутек. Выломал дед палку и – за собакой. Забежал в лес, а там медведь малину собирал. Услышал он шум, вышел навстречу и задрал собаку. Старик в горячке на него палкой замахнулся. Зарычал медведь, встал на задние лапы и скрутил деда в три погибели.
Не знал, поди, как будет горевать Таня по своей любимой мухе.
РЕПА, ИЛИ НЕОДОЛИМАЯ ТЯГА
У старика в огороде росла репа. Все бы ничего, да вот никак не поддавалась эта репа стариковой силе. Станет он, бывало, ее тянуть из земли, а та – ни в какую. Смотрит на нее старик, затылок чешет и ничего понять не может.
Баба же старикова уж и в избе прибрала, и огород прополола, и обед приготовила. Зовет старика, да тот не идет, рукой машет.
– Полно тебе силу свою тратить, – качает головой баба, – вот привязался к этой репе. У тебя в сарае их сотня.
Но никак не угомонится старик: не может уразуметь, отчего репа так крепко в земле сидит.
Баба старикова уж и сено на зиму накосила и скотину в хлев загнала, а старик сидит, на репу смотрит, а вытянуть не может.
– Слышь, старая, – смеется старик, – ну-ка выйди во двор. Потяни репу, может, у тебя получится.
Засучила баба рукава, ухватилась обеими руками за ботву и вытянула репу на свет божий. И сразу же налетела буря. Небо заволокло черными тучами. Порывом ветра сорвало крышу со стариковой избы. Кинулся старик бежать, да одно бревно настигло его и поразило насмерть.
Когда стихла непогода, шла мимо нищенка полоумная, увидела, что старуха вся в слезах, и сказала:
– У каждой вещи свое место, у каждого овоща свое время. Каждый предмет в этом мире связан так или иначе с человеческой жизнью. Я не стригу волос и не умываюсь, поскольку боюсь нарушить естественный ход вещей.
И еще сказала:
– Хорошо, что твой дурак не поднял вон тот камень, что за околицей дома: под ним покоится погибель Мира.
Сказала и пошла, обходя ростки сорняка и не поднимая пыли.
