О прозе Ивана Карасева

ПРОЗА ИВАНА КАРАСЕВА

Проза Ивана Карасева любопытна и своеобразна.

Если говорить о жанре его произведений, то это в большинстве своем небольшие по объему рассказы, похожие на сказку. В основу сюжета, как правило, положены русские фольклорные мотивы, которые обыгрываются и отчасти модифицируются. Например, «Выря» и «Добрая и сердитая». В «Серой муфточке» угадываются аналогии с русской сказкой «Крошечка-Хаврошечка»; «Репа, или Неодолимая тяга» являет собой неожиданную версию сказки «Репка»; «Волос и Дождь» объединяет и связывает сразу несколько сюжетных линий из восточнославянской мифологии и сказок «Вершки и корешки», «Сказка про белого бычка» и др.

В этом же духе выдержан шаманский цикл сказок-рассказов.

Обращение к фольклору, берущему начало в глубинах народного творчества, как бы провоцирует архаизацию, как языка повествования, так и структуры произведения. Язык прозы автора лишен неологизмов, зато часто встречаются славянизмы (желвь, уклюнуть и т. д.). Преобладают глагольные предложения, что характерно для сказочного жанра. Типа: «Пришла мать в избу, увидела на полу мокрые утиные следы и только руками всплеснула» («Выря»). «А курица прыг на стол, хвать муху в клюв и бежать» («Танина муха»). Подобная архаизация языка позволяет работать автору с образами, как с некими архетипами. Эти образы сразу узнаваемы и воспринимаются подсознательно, поскольку знакомы нам по сказкам.

Однако здесь автор ставит одну из своих «ловушек». Как только герой рассказа «становится узнаваем», читатель ждет, что тот будет действовать в русле известных сказочных сюжетов, ан не тут-то было! Герои начинают действовать «не по правилам», их действия, на первый взгляд, кажутся нелогичными, а поступки немотивированными. Например, Груня из «Серой муфточки» – это отнюдь не Крошечка-Хаврошечка; людоедка Выря оказывается заботливым и любящим существом. В Заре-Зоровнице (рассказ «Зора») уживаются, как две стороны луны, и трудолюбивая хозяйка, и лодырь-разрушительница, способная своим поведением навлечь на любимого человека беду. Причем немотивированность поведения Зари-Зоровницы только кажущаяся. Она – это огонь, который может согреть, но может также и опалить. Отсюда мораль – не играй с огнем.

Из рассказов «Добрая и сердитая» и «Ученик колдуна» также не следует, что «плохо быть доброй» и что-де «не делай людям добра». Смысл здесь тоньше: «плохо быть доброй, но глупой» и «плохо, делая людям добро, ждать от этого похвалы или выгоды».

Кажется неслучайным, что И. Карасев часто обращается к сказочным сюжетам. Здесь больше свободы безмотивации поступков героев, даже самые нелепые, не всегда следует объяснять. Все объясняется самим сказочным жанром. Превращение людей в предметы и животных (или наоборот) более точно характеризует их внутреннюю суть. Здесь чаще можно привлекать внимание читателя: динамикой сюжета (когда произойти может что угодно и невозможно предугадать финал), гротеском (когда соединяются, казалось бы, несоединимые вещи – добро и зло, жизнь и смерть, прекрасное и уродливое), парадоксами.

Вместе с тем, у автора есть ряд произведений, в которых сказочные сюжеты перемежаются с реальностью. Вымысел соседствует с действительностью, как явь и сон, как правда и ложь. Противоположности переплетены и

подчас меняются местами так, что бывает трудно расставить их по своим местам. В повествование привносятся элементы фантасмагории: неопределенность, относительность и многоплановость. Иногда это может восприниматься читателями как сознательное затемнение смысла, отрыв от реальных проблем, уход в мистику. Здесь свобода интерпретации смыслов литературных произведений. И что плохого, если попытаться раздвинуть привычные рамки познания? Между «да» и «нет», между «1» и «2». Чтобы измерить глубину, не обязательно туда упасть, достаточно заглянуть.

Рассказы «Вахтерша Зоя», «Дождик в горах», «Двое из тьмы», «Исчезновение», «Лунный чай» – попытка заглянуть в эту глубину. На первый взгляд, эти рассказы как бы ничего и не объясняют. Многое в них остается неопределенным: превращались купцы в зверей или нет? Если да, то это их истинный облик или это колдовство? («Дождик в горах»). На это ответа нет, как нет ответа и на вопрос: кто же смотрел на Анну Лукиничну со дна чашки с чаем? («Лунный чай»). Или загадка о двойнике в рассказе «Двое из тьмы». Разгадки нет не потому, что автор поленился закончить рассказы или умничает не от большого ума. Он хотел, видимо, показать многомерность смысла, неоднозначность явления. В конце концов, подобное «отсутствие ясности» и «хэппи-энда», быть может, подвигнет читателя на размышления, и он додумает по-своему, сделав свое маленькое открытие.

Конечно, двусмысленность, столь любимая И. Карасевым, не должна преобладать, и автор, кажется, это понимает и нарочито подразнивает читателя, как бы провоцируя на сотворчество.

Большое внимание И. Карасев уделяет подтекстам, быть может, даже большее, чем логической завершенности произведения (выше уже отмечалась специфическая структура его рассказов, основанная на сжатости текста и некоторой парадоксальности).

Что касается мистики, так называемого сюрреализма и «оторванности от действительности», то можно вспомнить, что нет более абстрактной науки, чем математика, которая к тому же зародилась в среде мистиков-пифагорейцев. (К слову, вполне научное слово «теория» буквально означает «проистечение божества»). Я уже не говорю о современной физике, которую при желании также можно рассматривать как инструмент мистифицирования. Взять, к примеру, теорию относительности Эйнштейна или принцип дополнительности Бора. А в квантовой механике вообще отказались от причинно-следственной связи между явлениями в пользу теории вероятности; вплотную подошли к проблеме так называемого Трансперсонального Универсального Наблюдателя (в научной фантастике он называется «космический разум», а в богословии – Бог).

Здесь уместным будет отметить, что основу сюжетов и стиля И. Карасева составляет не только нарочитая «архаика» русского фольклора, но и признанные современные научные теории. И то и другое старательно прячется и вплетается автором в канву литературного повествования. Иногда этот прием может показаться каким-то «андеграундом» или «авангардом», хотя, как видим, он имеет вполне традиционные, или даже консервативные истоки.

Скорее следовало бы говорить не о мистике, а о философской подоснове прозы И. Карасева. Автор начинает с того, что пытается рассматривать русские сказки через призму восточной мудрости. Часто обыгрывается идея переселения душ («Пишущий лев»); воздаяния за грехи; вездесущность жизни; взаимное единство противоположностей, переход одного в другое, обмен местами.

В этой связи рассмотрим некоторые приемы построения рассказов И. Карасевым:

1. Наличие скрытых (неочевидных) причинно-следственных связей между персонажами. Так, в «Белой лошади короля» о смысловой связи между Ифигенией, лошадью и королевичем можно только догадываться (два это персонажа или три? Кем доводится Ифигения королевскому сыну?).

2. Сложное переплетение противоположностей, которое еще более усиливает психологизм героев – «Двое из тьмы» (сон-явь, человек – его тень, братья-соперники, раздвоение личности и проч.).

3. Взаимосвязь человеческой жизни и предметного мира. Незначительное событие может в корне изменить судьбу героя. Царь испугался крысы и тем самым излечился от неведомой болезни («Крысиный ум»); старик выдернул репу и умер («Репа, или Неодолимая тяга»); лесник нашел драгоценность себе на погибель («Черная жемчужина»); поврежденный бубен шамана становится причиной его смерти («Досадная оплошность»); умер человек, и пришла в негодность его шапка, которую он подарил другу («Колина шапка»).

4. Кажущаяся немотивированность поступков. Двуликость Добра и Зла, Жизни и Смерти, мыслящихся как две стороны одного явления. («Зора», «Добрая и сердитая», «Хрупкая ящерка», «Выря», «Ученик колдуна, или Когда цветок вскрикнет»).

В рассказе «Дорогая коллекция» причина и следствие переставлены местами (человек находит пулю, которой был убит на охоте).

5. Относительность разумности. Порой человек мыслит себя центром Вселенной, но что будет, если, например, мышь тоже начнет думать? («Польза»). В «Пользе» человек и мышь – два конкурента на право считаться самыми разумными (оппозиция «человек – мышь»). В «Пишущем льве» троякая циклическая оппозиция: человек – лев – паук – человек. В рассказе «Алхимик и кот» оппозиция хозяином его домашнего животного. В «Успешной операции» оппозиция «врач – шаман». Идея относительно разумности присутствует и в повести «Семейство Карлингов, или Обитатели дубовой коры» (глава «Если ваша дочь Сороконожка»). Там мерзкая отвратительная Сороконожка оказалась не только самой главной в норе Карлингов, но и вершительницей судеб мира.

В «Волосе и Дожде» представлена оппозиция Верха и Низа, сакрального и профанного.

6. Двусмысленность. Многие высказывания героев в рассказах И. Карасева, мягко выражаясь, не догма. Герои не уверены ни в чем. В «Седой желви» явление черепахи царю во сне тремя людьми толкуется по-разному, причем их высказывания, в корне противоречащие друг другу, звучат вполне убедительно. В «Семействе Карлингов» главный герой вроде бы умирает, но в то же время автор пытается внушить читателю сомнение в этом. В «Игре в шашки у брода» двусмысленно само слово «шашка»: это и костяшка для игры, и холодное оружие. Кроме того, не совсем ясно – убил брат брата или ему это все приснилось. Сон братьев перемежается со сном «княжеской дочери» и непонятно, кто кому снится и сон ли это вообще!

Все ж таки следует отметить, что двусмысленность прозы И. Карасева неполная. То есть всегда один смысл оказывается весомее и убедительнее другого. Только вот разница между ними трудноразличима. Где-то в глубине души, интуитивно, читатель делает выбор между двумя смыслами, но ему этого мало: он ждет, чтобы автор подтвердил его догадки; но автор как бы молчит или умолкает, обрывая свой рассказ на самом интересном. Может быть, таким образом, он хочет раскрыть все многообразие смысла через абсурд, ситуационную неопределенность, быструю смену «декораций» и скользящие обличья героев и предметов его рассказов. Через эти уловки, возможно, он хочет достичь большего – преодоления этой самой злосчастной неопределенности. Знание он пытается высечь из незнания; конкретики и реальности он пытается достичь при помощи трансцендентных величин. «Циркуль, чертящий круг, сам по себе не круглый». Подобное отношение к смыслу можно описать одним философским парадоксом:

«Понимать смысл – значит, забывать о нем, не понимать смысла – значит понимать все остальное».

7. Нарастание событий, когда все начинается с мелочи, но в конечном итоге перерастает в неразрешимую роковую проблему. Так, Козьма и Филипп просто решили сыграть в шашки, но слово за слово и... («Игра в шашки у брода»). Бабушка показала внучке муху... результат плачевен («Танина муха»). Лесник нашел жемчужину, и мы знаем, к чему это привело.

Обращает на себя внимание повышенный интерес автора к смерти. Редкий его герой доживает до конца повествования. В этом видится некое влияние экзистенциализма, основной вопрос философии которого не отношение бытия к сознанию, а отношение человека к смерти.

Но здесь, пожалуй, не стоит говорить о жестокосердии или декадансе автора. Смерть героя в конце рассказа И. Карасева – это своего рода шаблон, стилистический прием, схема, от которой, конечно же, со временем надо уходить. Но в настоящем возрасте (30–40 лет) человек с тревогой уперто думает о смерти. Есть несколько объяснений тому, что автор раз за разом «умерщвляет» своих героев.

Следуя некой мифологемной, апокалиптической логике, автор считает, что каждая повесть может не иметь начала, но обязательно должна иметь конец. Логически правильный и красивый конец – это смерть главного героя как естественное и неизбежное условие бытия. Повесть, где герой остается жить, не окончена. В то же время автор стремится заронить сомнение, что смерть героя сказки действительно наступила («Семейство Карлингов»).

Возможно, автора раздражает набившая оскомину желанная лубочная концовка большинства сказок, которые завершаются, как правило, свадьбой. Концовка рассказов И. Карасева близка не общеизвестным концовкам сказок (созданных в основном для детей), а эпосам и балладам, где больше мрачного и трагического, чем веселого. Автор привносит в сказочный жанр элементы трагизма, которые в древности считались синонимами серьезною и возвышенного в жизни человека.

Что касается некоторых «жестоких сцен» в «Успешной операции», то их не стоит воспринимать, прямолинейно. Отрезание головы, разрубание на части и пускание крови – здесь не безумное убиение человека, забавы ради, а процесс хирургической операции, которая рассматривается в контексте бутафорических обрядов посвящения в шаманы (вспомним разрубание змеем Ивана-царевича на 12 частей, а также его купание в кипящем котле). Сращивание частей разрубленного тела посредством «живой воды». Вообще, образ врача, разрезающего тело и держащего в руках окровавленное сердце, перекликается с образом шамана-знахаря-пророка (сравните стихотворение А.С. Пушкина «Пророк»).

Рассказы И. Карасева, как правило, лишены связи с современностью. Это, по-видимому, делается сознательно. Читая его рассказы, трудно догадаться, в каком веке происходят события.

Бегство от действительности – это, в первую очередь, нежелание следовать нынешним тенденциям современного языка, перегруженного чужеродными словами и ненормативной лексикой. Возможно, автор хочет переломить эти тенденции. Поэтому за истинно русским языком он отправляется в сказки и былины прошлых веков, затем с этой поклажей собирается двинуться в современность. Только так, ему кажется, можно преодолеть интервенцию иностранщины и попытаться соединить чистоту русского языка глубокой древности и злободневные проблемы современности.

Некоторые странности прозы И. Карасева удивляют, иногда раздражают, но любопытны.

Виктор Ротов, член Союза писателей России

Краснодар, 1999 г.

РЕЦЕНЗИЯ НА ПРОИЗВЕДЕНИЯ ИВАНА КАРАСЕВА

Сказки и предания всегда сливаются с фольклором и образы сказочных персонажей, становятся с раннего возраста любимыми героями самых широких слоев населения, включая даже неграмотных. Не приходится сомневаться в том, что этому в значительной степени содействуют фольклорные варианты сказочных персонажей, идущих из глубин древности.

Однако имеющиеся в нашем распоряжении письменные документы философских сказок Ивана Карасева не идут в рассмотрение данной темы. А после прочтения сказок, которым дано столь высокопарное и неуместное название «Философские сказки», создается ощущения, что автору это слово не знакомо или он разбрасывается словесами, как неразумное дитяти. Ему кажется, что мир рептилий интересен, но вносить в сказки таких героев, как жаб, ящериц, пауков, значит – еще больше запутывать смысл нашей непростой сегодняшней жизни. Такие попытки возрождать фольклорные варианты в своих философских сказках ни к каким результатам Ивана Карасева так и не привели. Он только, восхваляя, услаждает свой изысканный слух видением болот и прочей нечисти, проживающей в нем.

Чего только стоит сказка «Белая лошадь короля». От нее только и можно что «офигеть» читающему населению. Старухе он дал имя Ифигения (это, как известно, персонаж из древнегреческой одноименной драмы). Сказка не вызывающая никаких иных чувств, кроме отвращения, читая про «черную кровь из ушей и рта». Иван Карасев сильно проигрывает в разработке сказочной темы перед такими непростыми писателям, и как Бажов, Афанасьев, Салтыков-Щедрин.

В стихотворениях «Ткач», «Песчинка», «Сердце Медузы» снова старые знакомые – пауки и рептилии... И Медуза захлебнулась кровью. Ей тоже досталось.

«Окровавленное сердце Медузы
Ты вчера достал с морского дна»...

Больше не хочу читать: строки поэта напитаны кровью и смертоубийством. «Девушка и смерть», «Сердце медузы» и многие другие стихи.

Не могу избежать такого скользкого вопроса: зачем все это нужно автору, а тем паче читающему населению, которое на каждому углу сегодня встречается с компьютерными людоедами?

Есть же у Ивана такое чудодейственное стихотворение, как «Проникновение». В этом стихотворении чувствуется единая линия и никакого кровавого комментария. Автору нужно серьезно поработать над словом и давать правильную самооценку всему тому, что он хочет сказать читателю.

Татьяна Соколова,

член Союза писателей России, 1996 г.

Серая муфточка | Котище – вытаращи глазища | Алхимик и кот

Карлинги, или Обитатели дубовой коры | Кипарисовое ложе Игра в шашки у брода | Волос и Дождь

Тринадцатый бубен шамана | Успешная операция | Досадная оплошность | История одного заблуждения Лишняя кость |