Луна на дне стакана («Выря»)
Иван Карасев ©
ВАХТЕРША ЗОЯ
Тетя
Зоя работала вахтером в НИИ Тамсямсрамтарарам. Хотя, быть может,
место, где она работала, именовалось иначе, но тетя Зоя называла его
только так.
Тетя Зоя была женщиной прямой и говорила все время коротко и ясно, и если это позволяла служба, то не говорила вовсе. Из любого сложного положения она выходила при помощи одной фразы:
– Мы люди темные, наукам не обучены.
Со стороны могло показаться, что тетя Зоя действительно человек темный и даже дремучий. Но, бывало, нет-нет, да и блеснет в ее глазах какой-то странный огонек то ли безобидного лукавства, то ли недоброго умысла. Хитрит старая – не знаешь, что и подумать.
Однажды утром тетя Зоя как всегда выдавала ключи и услышала разговор, который вели между собой два молодых сотрудника института. Начала она, правда, не слышала, но и так тетя Зоя уже смекнула, в чем дело.
– ...Хочешь верь, хочешь не верь, но так та змея и не отставала от солдата. Прилепилась к нему, точно влюбленная. Куда он – туда и она. Ляжет спать, а она уже в постели. Стоит на посту – и та тут как тут. Вот и суди сам: может ли животное, тем более рептилия, полюбить человека.
– Ну а что же с солдатом?
– Да ужалила его змея – он и умер. И не то, чтобы он с ней грубо обошелся – наоборот, к себе приблизил. А она обвила его шею и прямо в губы уклюнула. Говорили: то и не змея была вовсе...
Тетя Зоя так и не дослушала развязку. Она сдвинула и так сросшиеся черные брови и выгнула от возмущения свое согбенное худосочное тело.
– Какой срам! – кричала она. – Это говорят взрослые люди, научные работники. Нет, чтобы думать о чем-нибудь полезном, так они сочиняют небылицы. Суровую правду жизни вы подменяете страшными тайнами, которые доставляют вам удовольствие. Какой позор... В каком веке я живу?
Никогда еще тетя Зоя не была так зла, никогда не говорила таких высокопарных слов. Она никак не могла успокоиться. Казалось, в ней проснулся дар проповедника разума и борца с суевериями. Но к вечеру Зоя успокоилась. Она прошла по всем этажам, выпроводила всех особо задержавшихся, заперла входные двери на семь запоров и, попив чаю, увалилась спать на медвежью шкуру. Вполне вероятно, что эта шкура принадлежала другому зверю или даже не зверю вовсе, но для тети Зои это была однозначно медвежья шкура.
Не успела тетя Зоя сомкнуть веки, как ее полусонное тело обернулось оранжевой змейкой, которая, чуть помедлив, юркнула в дверной проем.
Наутро же она, как ни в чем не бывало, выдавала ключи сотрудникам института.
ДВОЕ ИЗ ТЬМЫ
Сегодняшнее утро, казалось, не предвещало ничего необычного. Это утро было такое же, как вчера, а сегодняшнее небо было таким же голубым, как, пожалуй, и тысячу лет назад.
Мне нужно было что-то купить на рынке, и я шел меж шумящих торговых рядов, пока женский голос не окликнул меня.
– Вчера ваша речь была очень убедительна, – сказала женщина и улыбнулась. Я растерялся, поскольку не мог припомнить, чтобы мы встречались.
– Мы знакомы? – робко спросил я. Женщина развела руками и громко рассмеялась, приняв мой вопрос за шутку.
Затем ко мне подошел какой-то военный и пожал руку. Он заметил, что вчера я был с ним несколько высокомерен, но его глубоко тронули слова, которые я произносил в посольстве. Одна старушка попыталась поцеловать мою руку, и мне пришлось спешно удалиться. По дороге каждый встречный здоровался со мной, называя меня по имени. Некоторые, поглядывая на мои босые ноги и помятую шляпу, правда, вежливо добавляли, что вчера я выглядел лучше.
Я шел домой и ничего не понимал: мне казалось, что город сошел с ума, иначе, зачем нужно было привлекать внимание к затворнику, который ничем не занимается и ни с кем не общается.
Дома меня встретили пустые стены и одинокий старый телевизор, который я не включал целую вечность. Не знаю почему, но сегодня мне захотелось его включить. Я удобно уселся на полу и пришел в ужас: с телеэкрана прямо на меня смотрело мое собственное изображение, которое открывало рот, двигало руками, изрекая какие-то умные вещи. Этого не могло быть (так, по крайней мере, мне казалось). Я негодовал: кто-то, называясь моим именем, приобретает себе известность и создает о себе (то есть обо мне) ложное представление. Самозванец одевается у лучших модельеров и ездит на последних моделях. Кто он? Этот самозванец, внешне и внутренне мне противоречащий. Кто он? Присвоивший мое лицо и мое имя, который, похоже, возник в назидание моей бедности и неучености. Он собирает конференции и разъезжает по странам Европы – я же пересчитываю тараканов за печкой и хожу из угла в угол. Как это несправедливо!
Так я размышлял в полной решимости посчитаться с обидчиком. Постепенно моя решимость перешла в сон, а сон перерос в следующее утро. Казалось, я пробудился, не приходя в сознание, или даже пришел в себя, будучи в глубоком сне.
Желание выследить самозванца и как следует с ним разобраться не проходила, но я стал бояться улицы. Она казалась мне разомкнутым пространством, в переулках которого спряталась опасность. Люди стали казаться умудренными хищниками, жаждущими сначала раздавить меня в объятиях и лишь затем поглотить, как долгожданную жертву.
Каждый раз, когда я слышал свой голос по радио или видел свои портреты на газетных страницах, я прятал свое лицо под широкими полями шляпы и рыскал в поисках самозванца но вечернему городу.
Иногда и слышал, как прохожие говорят обо мне (точнее – о нем):
– Вчера он был на приеме в ослепительно белом костюме и желтых перчатках.
Или:
– Вы видели его машину? Как? Еще нет?
Со временем я стал не узнавать свой дом. Стены моей квартиры казались покрытыми дорогими обоями, а потолок приобретал мраморный окрас. Иногда, как мираж, в комнате возникала итальянская мебель и золоченая люстра. В одном из шкафов я однажды нашел ослепительно белый костюм и желтые перчатки.
«Может, никакого самозванца и нет, – думал я – Я специально выдумал себе самозванца. Это самообман, попытка оправдаться перед собой. Я сознательно не замечав» роскоши, в которой живу, и притворяюсь неграмотным Так легче жить, так можно сказать, что я как все, что я пребываю в гуще народной, ничем не отличаясь от других».
После такого самообъяснения мне стало легче. Туман рассеялся, и все стало понятно. Я даже рассмеялся, что так долго пребывал в неведении и страхе. Вдруг мой смех прервал телефонный звонок. Я снял трубку и услышал в ней свой голос. Голос был со мной груб и резок. Он говорил, что я – его позор, что он стыдится меня и презирает мою бедность и мой слабый ум. Голос спрашивал меня, откуда я взялся и требовал, чтобы я убирался из его дома, иначе он устранит меня силой.
Потом в телефонной трубке послышались короткие гудки. Дом, в котором я жил, внезапно показался мне чужим и незнакомым. Я посмотрел на себя в зеркало: быть может, я на самом деле и есть тот Самозванец, за которым охотился все это время. Я – вымысел собственного тела, которое неизвестно где бродит.
Мои мысли исчезли, когда послышался звонок в дверь
– Не заперто, – сказал я и про себя добавил: «Теперь-то я с ним посчитаюсь!..»
ВЕРХОГЛЯД
В нашу школу прислали новую учительницу. Судила она обо всех по первому впечатлению, и если кто ей не понравится – считай, пропал человек.
Так, послушала она однажды Сашу и заключила:
– А ведь ты верхогляд. В тебе нет вдумчивого проникновения в суть. Ты идешь по верхам, пренебрегая тем, что находится внутри. У тебя даже не возникает желания разобраться в корне всех вещей.
Саша был небольшого роста, молчалив и худощав. После назиданий учительницы все думали, что он сейчас расплачется, но он поднялся с места и произнес:
– О каком корне вы говорите? О корне ли дерева или о корне древесного корня? О какой глубине речь? О глубине океана или же о глубине неба?..
Саша посмотрел на учительницу – она была крайне удивлена – и продолжил:
– Идущий по верхам связан с глубиной. Он попадает пальцем в небо, но слышит, как в своей норе жужжит шмель; он не знает, сколько будет дважды два, но зато понимает, о чем за печкой пищит мышь. Бегущий же по се редине, хоть и всегда прав, хоть и всем угоден, уподобляется ничтожеству – серой массе, которая впитала в себя как черное, так и белое, как злое, так и доброе. Вы призываете к глубине мысли, но ведь тот, кто буравит землю, может пройти насквозь. Тот, кто во всем ищет скрытый смысл, может уничтожить его своим упорством подобно Шлиману, который разрушил свою Трою; подобно Крезу, разрушившему свое царство.
Саша умолк. Лицо его покраснело и, когда он садился за парту, над его головой возникло слабое свечение.
– Смотрите, дети, – сказала учительница, – так заходит солнце.
И все засмеялись. И Саша тоже засмеялся. Только учительница, похоже, приняла все всерьез.
ЛУННЫЙ ЧАЙ
У Анны Лукиничны была одна странная привычка: любила она нить чай при луне. Так, бывало, сидит она на веранде – ветер колышет темные кипарисы; схоронившись в плющ, стрекочет цикада; а по чайной поверхности разлит лунный свет.
Но однажды, только Анна Лукинична, выйдя на припорошенную снегом веранду, хотела было притронуться к чашке с чаем, как увидела в ней странное колыхание. Прямо на нее, сквозь рубиновую поволоку кипятка, смотрело лицо старухи, похожее на луну. Их взгляды встретились и старуха, улыбнувшись своим беззубым ртом, показала Анне Лукиничне отвратительный, до неприличия длинный язык, Анна Лукинична протерла глаза, но видение не исчезало. Тогда она отнесла эту чашку на кухню и накрыла ее листом бумаги.
Утром
история повторилась. Анна Лукинична спрашивала у своего мужа, детей,
соседей – не видят ли они старуху на дне чашки, но все только
смущенно улыбались и отводили глаза.
С одной стороны, Анну Лукиничну снедало самолюбие, что неведомая жизнь зародилась именно в ее чашке чая. Ее чашка – вселенская бездна. С другой стороны, она не могла, как бывало, запросто пить свой любимый чай, поскольку теперь ей это казалось людоедством.
Так и сидит Анна Лукинична на веранде и, размешав серебряной ложкой чай, она лишь слушает, как та позванивает, ударяясь о фарфоровую поверхность чашки, и лишь смотрит, как кружатся в водовороте чаинки. Кружатся и оседают на дно. Еще минута и на спокойной поверхности чая, как назойливая телезаставка, появится изображение старухи.
С тех пор Анна Лукинична не пьет чай, но ее лицо, увы, от этого не сделалось моложе.
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
У господина редактора сегодня был посетитель. Юноша лет семнадцати, принес в его газету два своих рассказа. Редактор быстро пробежал глазами по страницам рукописи и, сняв очки, произнес:
– Н-да...
В этом «н-да» было не то удивление, не то восторг, не то негодование. А может быть, и все сразу.
Редактор надел очки, встал, закурил сигару и подошел к окну.
– Понимаете ли, молодой человек, – так начал свою речь господин редактор, повернувшись к своему собеседнику спиной.
Затем он долго говорил то, что в таких случаях, как ему казалось, должен говорить редактор молодому человеку: о своем тяжелом детстве, о невыносимых муках творчества и о преемственности поколений, в конце концов. Так попыхивая сигарой, господин редактор успевал делать сразу два полезных дела: оберегать юную душу от литературных соблазнов и пускать колечки дыма в открытую форточку. (Надо отметить, что сегодня колечки были особо хороши: за одним шло второе, за вторым – третье, и все до одного бесследно исчезали, оставляя после себя горьковатый запах табака).
Внезапно господина редактора охватило чувство вселенской пустоты: ему на мгновение показалось, что он один на всем белом свете. Редактор прервался. Когда же он повернулся, то обнаружил, что юноша бесследно исчез.
– Мой юный друг! Где вы?.. – принялся искать редактор своего посетителя. Он осмотрел вещевой шкаф, робко заглянул за занавески, но нигде: ни под диваном, ни даже в тумбе письменного стола посетителя не было. Юноша как будто и не рождался.
На шум в кабинет господина редактора зашла пожилая секретарша. Но, войдя туда, она поняла, что кабинет совершенно пуст: лишь портрет господина редактора с годами жизни и одиноко тлеющая сигара.
«Как странно», – подумала женщина, но, подойдя к зеркалу, она удивилась еще больше: зеркало отражало только пустую комнату с портретом господина редактора, чья вкрадчивая улыбка проступала сквозь витиеватые колечки дыма.
ЧЕТВЕРТЫЙ РАССКАЗЧИК
Троих охотников в пути застал дождь. Уже смеркалось, и волей случая набрели они на сторожку лесника. Принялись они барабанить в дверь, пока тот им не открыл.
Старый лесник Фома Фомич был нелюдим, но иногда найдет на него такая скука, что он, бывало, рад каждому встречному-поперечному. Чуть не за руку к себе в избу тянет. Вот и сейчас радушно встретил Фома Фомич путников: растопил печь, поставил самовар и даже сел послушать их небылицы. Разговор шел о волках. Фома Фомич любил слушать про волков. Бывало, он сам на них охотился, пока один волк... Ну да ладно, об этом еще расскажет сам Фома Фомич. Непременно расскажет, вот только немного послушает.
– Знаю одну историю, – говорил первый охотник, – и если вы меня не будете перебивать, то, может, и сообразите что к чему. В нашем селе жила бабка Степаниха. Жила она одна и по праздникам ездила к дочери на хутор. Однажды зимой, как уже бывало, запрягла сама лошадь, уселась в сани и – в путь. Едет через лес, лошадку кнутом погоняет, как чует, будто бы сани потяжелели. Глядь, через плечо, да так и омертвела: на подстилке, растянувшись во весь рост, лежал волк. Огромный, мохнатый. Едет волк в санях, ушами прядет и, как бы усмехаясь, на бабку поглядывает. Как из лесу выехали, так волк из саней прыг и за поворотом скрылся.
Ни жива, ни мертва приехала Степаниха к дочери. (Я в это время у них гостил). Она ко мне со слезами. Все рассказала. Утром, как ей уезжать, договорились мы с Петром, ее зятем, что поедем за ней следом. Успокоилась старая. Чуть до леса доехала, смотрим, стоит у дороги – волк. Степаниху дожидается. «Видать, понравилось ему кататься, – говорит Петр, наставляя на него ружье, – посмотрим, понравится ли ему платить за провоз».
Но то ли далековато был волк, то ли рука у Петра дрогнула, не знаю, ушел волк, ни одна пуля его не задела.
– Это что, – протянул Фома Фомич, разливая чай из самовара. – Со мной вот какой случай приключился...
Хотел было Фома Фомич продолжить, как второй постоялец перебил его:
– Фома Фомич, помилуйте, дайте мне рассказать о своем приключении. Не хотел вас прерывать, но именно сейчас детали так основательно прояснились в моей голове, что я боюсь их забыть.
Фома Фомич недовольно кивнул. В его мутных красноватых глазах, прятавших под мохнатыми бровями, отразилась обида. Тем не менее, гость продолжал:
– Вижу, как сейчас, колхозное поле, которое я вспахивал трактором. Нравилось мне приходить на работу пораньше, еще до восхода солнца, покидать камнями в лис, снующих по пахоте в поисках мышей. Одну лису мне даже посчастливилось пришибить, и мать сделала из нее отличную лисью шапку.
Однажды нужно мне было пойти за водой. Мотор трактора перегрелся, а труба, из которой валил дым, так раскалилась, что ее было видно за несколько верст. Так вот, стал спускаться я к ручью, как вдруг поймал на себе чей-то крайне враждебный взгляд. Из сумерек, с той стороны ручья, из зарослей полыни, на меня смотрел волк. Его маленькие колючие глаза горели огнем, а оскалившиеся зубы злобно пощелкивали. Я знал, что нельзя поворачиваться к волку спиной, иначе он сразу же набросится. Так мы и стояли на разных берегах ручья – волк и я, – вперя глаза в глаза. Помню, меня поразило какое-то странное оцепенение, пока пальцы рук сами собой не разжались, и ведро с грохотом не покатилось к ручью. Волк пришел в замешательство, и все свое внимание перевел на ведро. В этот миг я рванулся с места и побежал без оглядки к трактору. Наглухо закрыв за собой дверцу, я включил мотор и принялся пахать, пока не рассвело.
Каково же было мое удивление, когда, выйдя из кабины, я увидел, что никогда не вспахивал такой большой площади, как в то утро.
Прошло уже много времени, многое забылось, но скрытое присутствие того волка ощущаю и поныне. Всякий раз с приближением ночи мне кажется, что из тьмы за мной пристально следят хищные глаза голодного волка.
Несколько раз, уже с ружьем, я возвращался на то место, где впервые встретился с волком. Как-то раз в пшенице я обнаружил останки ягненка.
Второй рассказчик умолк. После него долго никто не хотел говорить. Фома же Фомич улучил момент, чтобы поделиться с гостями своей быличкой: – Так вот значит, я все за свой случай. Остановились у меня как-то на ночлег трое охотников, но я их сразу раскусил, что охотниками они только прикидываются. Стали они байки травить, вот как мы сейчас. И вдруг я нутром почувствовал что-то неладное. Что-то стало меня тревожить...
Но не успел Фома Фомич открыть рот, чтобы продолжить, как удар молнии сотряс сторожку лесника.
– Что за чертовщина, – перепугался Фома Фомич и выбежал во двор посмотреть, куда пришелся удар. Когда же он вернулся, то обнаружил, что говорит уже третий рассказчик.
– ...Были мы детьми, и послала нас мать в лес за хворостом. Погрузили мы его на тележку и потащили за собой к дому. Идем-идем, слышим, сзади, как будто кто нас настигает. Оборачиваемся – никого. Только в третий раз заметили мы с сестрой поодаль от нас волка. Худющего, облезлого и страшного, как сама смерть. «Харитоша, – говорит сестра, – может, то собака?» «Да что ты, Настя, – говорю ей, – смотри какая у него широкая грудь и неповоротливая шея. А взгляд? Точно волк».
В руках у меня был топорик, Настя же волокла за собой тележку с валежником. Волк, видимо, смекнул, что мы можем стать легкой добычей и преследовал нас, постепенно сокращая расстояние. Мы перешли сначала на быстрый шаг, затем на бег, но зверь не отставал, находясь то позади нас, то заходя со стороны. «Харитоша, – сказала Настя, – я устала, давай бросим тележку». Я ей: «Что ты, Настя, – мать нас заругает». Похоже, волк и впрямь все рассчитал, он только и ждал, когда мы остановимся, выбившись из сил.
Вдруг камнем на волка упал орел. Размах его крыльев был столь огромен, что тот казался больше волка. Птица стала когтить нашего преследователя и клевать его в темя. Воспользовавшись случаем, мы, перекрестившись, припустили во всю прыть. Мы бежали, не оглядываясь, но до самого дома то здесь, то там возникала тень огромной птицы с мощными крыльями.
Наконец-то все гости высказались и ждали, когда Фома Фомич поведает свою последнюю историю. Но Фомы Фомича нигде не было – он, будто сквозь землю провалился. Вышли постояльцы во двор, но и там – никого.
Кончился дождь, полная луна низко зависла над лесом, и было видно, как перистые облака змеились по мутному небу. Природа как будто замерла. Вдруг где-то рядом послышался волчий вой.
– Не пугает ли нас Фома Фомич столь отвратительным образом? – сказал один из охотников, а второй продолжил:
– Я и сам начинаю думать: не пытается ли старый лесник наглядно изобразить свой рассказ, четвертый и самый ужасный. Зря мы ему не дали выговориться! Боюсь, что теперь он может переиграть...
Тем временем одинокий вой перерос в многоголосье и стал постепенно приближаться.
НЕ МОЛЧИ
Два приятеля встретились как-то в шумных коридорах одного учреждения.
– Здорово, Степан! Кого я вижу! – широко раскрыл свои объятия первый и принялся пожимать руку, хлопать по плечу и громко гоготать.
– Привет, – скупо произнес второй.
– Ну, как жизнь? Как успехи? Небось, как и раньше, шатаешься все, шатаешься? Никак не угомонишься. Ну да ладно... не красней. Рассказывай про себя, рассказывай.
– Да я... – хотел было начать второй собеседник, но первый его перебил:
– Если не хочешь про себя, я не обижусь, расскажи, кого видишь из наших. Ну, да ты, поди, ни с кем уже не встречаешься. А я все не забуду тот случай с тобой, когда ты... Хе-хе... Ну, да ты не красней, не красней, – сурово глянул он на своего собеседника, – я этого не люблю. Ты же меня знаешь. Да что же это я все говорю, говорю, а ты молчишь? Не молчи, слышишь? Не молчи!
– Так это... – начал вроде как второй, но первый не дал ему договорить.
– Э-э, да я вижу, ты на меня сердишься, – сказал и сердито подтолкнул второго плечом, – может, ты что против меня задумал? Так скажи прямо, честно, глядя мне в глаза. Только не молчи! Не молчи, я тебе говорю!
– Уж я бы... – с трудом произнес второй, позеленев от неожиданного поворота событий. Тем временем первый продолжал, нервно размахивая руками.
– Я сразу заметил, что ты хитришь. Или я ошибаюсь? Да что ты, как в рот воды набрал? Верно, что-то задумал. Думаешь, думаешь – все никак не надумаешься. Ты со мной эти хитрости брось. Иначе я, – первый поднес огромный кулачище к носу второго. Его глаза налились кровью, и он, брызжа слюной, продолжал:
– Степан! Не доводи до греха – не молчи, не молчи. Скажи прав я или, может быть, не прав? Молчишь? Ну, так знай: ты мне больше не друг. И не вздумай попадаться мне на глаза, а не то я... Сам знаешь, я человек простой – врежу и забудешь, как звали.
Сказав так, первый еще долго грозился и принимал угрожающие позы. Когда он ушел, второй долго смотрел первому вслед и никак не мог сообразить, почему все так хорошо началось и так плохо закончилось.
ХИЩНОСТЬ
В жаркий полдень по пустынной дороге шли двое: нищий музыкант и слепой мальчик.
– Я пить хочу, – стонал мальчик, – я есть хочу!
– Потерпи, – уговаривал его нищий, – скоро придем. Хочешь, я спою тебе Лазаря или «Ищите и обрящете»?
– Не хочу – надоело.
– Тогда хочешь, я расскажу тебе историю про хищника?
Мальчик насторожился, но перестал плакать.
– А она, эта твоя история, не страшная? – поднял он бесцветные глаза на попутчика.
– Глупый, глупый мальчик, – рассмеялся нищий, гладя его по голове. – Это всего лишь сказка, придуманная мудрыми людьми байка. Слушай.
Летал как-то над полем гордый орел. Он был столь грозен и могуч, что все птицы, завидя его, трепетали и летели прочь. Да вот беда, был он постоянно голоден. И сейчас, паря в жарких лучах солнца, он искал добычу: не бежит ли где хромой заяц и не отбилась ли от стада тощая овечка. И, о чудо! Видит он – лежит на земле человек. Без движения, без малейших признаков жизни. «Вот это находка!» – обрадовался орел и, сложив крылья, камнем ринулся на свою жертву. Но не так прост человек. Он нарочно притворился мертвым, поскольку сам был голоден до безумия. И когда когти чуть коснулись его спины, он изловчился и, крепко схватив орла, впихнул его в темный мешок. Громко крикнул орел, но человек только рассмеялся.
– Так кто же был хищником, дяденька? – чуть помедля, спросил мальчик.
– А ты как думаешь?
Не успел мальчик ответить, как старый музыкант вскрикнул:
– Ба! Мать честная!
У самого края дороги, где-то вдали, виднелось дерево. Путники ускорили шаг и вскоре разместились под его тенью. Кругом была выжженная зноем степь, и только здесь росло это чудное дерево, казавшееся миражом. В его желтых, с красным отливом плодах светился сок. Нищий с мальчиком собрали все осыпавшиеся плоды, похожие на алычу, но так и не насытились ими. Тогда музыкант стал бросать в крону дерева своей скрипкой, пока та не застряла между корявых ветвей.
– Полезай-ка на дерево, – сказал он мальчику, – потряси его ветви, а я внизу плоды пособираю. Авось и скрипка моя упадет.
Влез слепец на злосчастное дерево, но то не поддавалось его силе. Наоборот, чем выше взбирался малец, тем больше, казалось, ветви и листва обволакивали его тело.
– Эй, хватит, – отчего-то испугался нищий, – слезай с дерева: надо идти.
– Не могу... Мне трудно дышать, – простонал тот, – кажется, я запутался в его колючих ветвях.
Старый музыкант стал прыгать подле ненасытного дерева, да только лицо исцарапал, седые волосы растрепал.
Когда придет осень и опадет листва, хищное древо обнажит свои черные, покрытые лишайником сучья. В них, словно в цепких щупальцах неведомого зверя, можно было увидеть и скрипку старого музыканта, и чью-то клюку из слоновой кости, лапоть, башмак и даже пару носков. И где-то вверху, меж узловатых ветвей, был еле различим скелет ребенка.
Все имеет свою цену, но порой цена оказывается несопоставимой с нашими ожиданиями. И то, что казалось дармовым, со времен приобретает, прямо скажем, чудовищную цену.
