РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА И ФОЛЬКЛОР. (Произведения Г. Сковороды о символико-аллегорическом понимании Библии). К слову, Григорий Сковорода для развития русской литературной речи сделал не меньше М. Ломоносова1.
«Мне кажется, что и сама Библия есть богом создана из священно таинстве иных образов: небо, луна, солнце, звезды... Из множества таковых образов сплетается история» (Г. Сковорода «Кольцо»2). «Второй мир символический, сиречь Библия... В ней собраны небесных, земных и преисподних тварей фигуры, дабы они были монументами, ведущими мысль нашу в понятие вечной натуры, утаенной в тленной так, как рисунок в красках своих». («Потоп змиин). И далее: «Краски на картине всяк видит, но чтоб рисунок и живость усмотреть, требуется другое око, а не имеющий оное слеп в живописи» («Кольцо»).
Здесь Сковорода раскрывает свою мысль о трех мирах: человеческом, божественном и символическом и о двух натурах: видимой и скрытой. Поэтому он считает, что так же, как краски скрывают истинный образ рисунка, также и тело человеческое скрывает божественную душу, также и форма букв прячет святой дух. Сам Бог говорит с человеком посредством знаков и символов Божественного писания.
«Неграмотный, вперивший тленное око в бумагу и в чернила букв, но не разум в разумение сокровенной под буквами силы» («Алфавит, или букварь мира»). «Как лев в ложе своем, так образуемая сила его в фигуре почивает». («Икона Алквиадская. Израильский змий»). Буквы библейского текста представляются Сковороде атомами «божественной материи», из которой сплетается Вселенная и история. «В великом и малом мире (макрокосме и микрокосме) вещественный вид дает знать об утаенных под ним формах, или вечных образах. Такое же и в символичном, или библейском, мире, собрание тварей составляет материю». («Потоп змиин»). Все многообразие мира Сковорода сводит к одному образу «архетипосу» и, видимо, все письмена следует понимать как множество вариантов одного знака. «Солнце есть архитипос, сиречь первоначальная и главная фигура, а копии и вице-фигуры суть бесчисленные, всю Библию исполнившие. Такая фигура называлась антитипос (прообраз, вице-образ), сиречь, вместо главной фигуры поставлена иная. Но все они, как и к своему источнику, стекаются к солнцу». («Потоп змиин»)
Более того в одном фрагменте своего произведения Сковорода намекает, что, будучи творением божьим, буква есть непроявленное лицо божье.
«Если ты разжевала и вкус почувствовала в сем: «Слово было к богу, и бог был слово», тогда понимай, что Библия, все свое фигурное слово во видение вечного простирая, сделалась и сама богом». (Потоп змиин»).
К сверхсимволическому пониманию Библии русский философ В. В. Розанов добавил сексуальный подтекст. Он увязал Логос (смысл, дух) с полом, объявляя эту связь интимной и физиологической. Розанов говорил, что только «ночью» наше подлинное. И оживает и встречается с внутренним миром, только в эти часы «входит в свои права «разум» тела, логос и Логос организма: невидимая мысль, бегущая по нему, соткавшая узор жил и нервов его, извека ткущая всякую вообще организацию! Семя, овум... почему это не есть также своего рода «слово» и Слово: но не разлетающееся миражом по воздуху, как слово из уст наших, но слово и Слово творческие». (« В мире неясного и нерешенного»3). Используя терминологию Розанова, букву алфавита можно трактовать, как «каплю метафизического существа», «половые семена», через которые произрастают органический и животный миры. («Люди лунного света, Метафизика христианства»).
Вернемся же пока к Г. Сковороде, который интерпретирует Библию как некий узел, сплетенный из противоречий. Причем сама Библия, по его мнению, порою может приобретать зловещие зооморфные черты. «Мойсейский же, символичный, тайнообразный мир есть книга... Библия есть ковчег и рай божий, проще сказать – зверинец». («Икона Алквиадская/Израильский змий»). Здесь Библия представляется Ноевым ковчегом, в котором спасаются от потопа «каждой твари по паре». И в то же время: «Вся Библия есть узел и узлов цепь» («Кольцо»), узел Змея, который вьется и играет.
«Как же змий часто вьется, перевиваясь в разные свитки на том же месте, а по виду кажет перемену, так и Библия представляет разнообразие повести и речения, но все сие на том же пункте, как колесо на своем центре, обращается». («Потоп змиин»)
Другими словами, изменчивость образов рассчитано на обывателя, равно как и пугающий зооморфизм Библии (мира символов), которая искушает невежд. Библия «вся в одном узле и в тьмах тьмы узлов, там же весь сей рай насадил господь». («Кольцо»») Узел Сковорода толкует как «связь»,
«Сфинкс, который мучит и портит человека, не познавшего себя». («Кольцо») . «Библия есть еврейский сфинкс... (которая) как лев, рыкая, ходит, ища, кого поглотить». («Жена Лотова»). Не разгадать священную тайнопись жизни «не развязать сего узла была смерть мучительная, убийство душе, лишение мира». («Алфавит, и. ли букварь мира»)
Опять-таки напрашивается цитата из В. В. Розанова: «Бог взял концы вещей и связал в узел, – неразвязываемый». Распутать невозможно, а разрубить – все умрет. («Уединенное. Почти на правах рукописи»).
Подобный семиотический подход к Библии и любому тексту вообще берет начало из античности и патристики. Труды таких мыслителей как Ф. Пичинелли («Мир символов»), Дж. Бруно, Н. М. Максимевич-Амбодик («Символы и емвлемы», 1705, где помещалось около тысячи частью весьма загадочных рисунков, с столь же загадочными толкованиями на пяти языках) могли оказать определенное влияние на взгляды Сковороды4.
«Заглядывать в священные книги, перекидывать листы, смотреть то на таинственных образов картинки, то на буквы, – не сие ли обличает тайную искру природы, родившей и зовущей его в упражнение богословское?»
(«Алфавит, или букварь мира»)
Идеолог «нового религиозного сознания» Д.С. Мережковский считал символ главным гносеологическим инструментом, позволяющим выразить невыразимое (трансцендентное). «Нет ни безусловной истины, ни безусловной лжи, а есть только более или менее сознательно условные, и чем более сознательные, тем более совершенные знаки, знаменья, символы»5.
Поэт-символист В. Брюсов уловил связь между формой и
запахом (внутренней сутью) цветка. Может быть, и буквы произрастают
подобно цветам?
Есть тонкие властительные связи
Меж контуром и запахом цветка...
Пускай мой друг, разрезав том поэта,
Упьется в нем и стройностью сонета,
И буквами спокойной красоты.
(Сонет к форме)
В другом стихотворении «Творчество»:
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.
Здесь процессу творчества предшествует появление
неких знаков, которые чертит чья-то рука. Аналогичные мотивы
известны, как в Библии (См. «Пир Валтасара»), так и в
шаманских
преданиях.
И я вас помню, перечни и списки,
Вас вижу пред собой за ликом лик.
Вы мне, в степи безлюдной, снова близки.
Я ваши таинства давно постиг!
При лампе, наклонясь над каталогом,
Вникать в названья неизвестных книг.
(Терцины к спискам книг)
Другие строки своих стихотворений Брюсов посвящает
древнеегипетскому богу письма Тоту и числам.
Тот, владыка написанных слов.
Тот, царящий над мудростью книг!
Научи меня тайне письмен,
Подскажи мне слова мудрецов.
Вам поклоняюсь, вас желаю, числа!
Свободные, бесплотные, как тени,
Вы радугой связующей повисли
К раздумиям с вершины вдохновенья!
(Числа)
В поэзии акмеиста О.Э. Мандельштама буквы наделяются
более утонченным смыслом и принимают обличия то человека, то травы.
Буквы для Мандельштама – это и таинственные узоры горных пород, и
болезненные виденья сна.
Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг
Свинцовой палочкой молочной,
Здесь созревает черновик
Учеников воды проточной.
... скорей глаза сощурь,
Как близорукий шах над перстнем бирюзовым,
Над книгой звонких глин, над книжною землей,
Над гнойной книгой, над книгой дорогой,
Которой мучимся, как музыкой и словом.
Чужая речь мне будет оболочкой.
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая нам сниться.
Тот же Мандельштам сравнивает
названия греческих букв с различными мелодиями:
Флейты греческой тэта и йота, -
Словно ей не хватало молвы
Напротив, армянские буквы поэт
уподобляет кузнечным клещам. Ими складывают скобы слов, а те в свою
очередь, скрепляют мертвый древнеармянский язык грабар.
«Грабар - гроб»
–
вот жесткая игра слов Мандельштама:
Как лоб мне язык твой
зловещий,
Твои молодые гроба,
Где буквы – кузнечные клещи
И каждое слово – скоба...
Муки творчества и суетность любого писания особо
остро переданы в следующем четверостишии:
Какая боль – искать потерянное слово,
Больные веки поднимать
И с известью в крови для племени чужого
Ночные травы собирать.
В стихотворении И. Бунина обыгрывается мотив
неистребимости и вековечности письмен. Сравните фразу М. Булгакова
из «Мастера и Маргариты»: «рукописи не горят». Или надпись
из колофона коптской книги 13 в.: «Рука пишущего погибнет,
писания пребудут» . Вероятно, подобная тема берет начало в
древнеегипетской литературе:
Человек угасает, тело его становится
прахом,
Все близкие его исчезают с земли,
Но писания заставляют вспомнить его6.
У Бунина читаем:
Молчат гробницы, мумии и кости, –
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте
Звучат лишь письмена.
А. Блок в основном боготворит не букву, а слово, звук: «Ты из шепота слов родилась...»; «Приближается звук. И покорно щемящему звуку, молодеет душа...» и т. д.
Иногда получается так, что вырванная из контекста и
лишенная некоторых знаков препинания цитата приобретает мистическое
содержание.
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном окне...
В этом отрывке из «Евгения Онегина» А. С. Пушкин имеет в виду не свою метафизическую душу, а Татьяну, которую поэт называет «моя душа».
Другой пример:
В венцах, лучах алмазах, как калифы,
Излишние средь жалких нужд земных,
Незыблемой мечтой иероглифы,
Вы говорите: «Вечность мы, ты – миг»...
В этом стихотворении А. Фета «Среди звезд» поэт сравнивает звезды с иероглифами, хотя, судя по этому четверостишью, создается впечатленье, что тот воспевает непосредственно иероглифы.
Как универсальная эпитафия, рисуется
поэтика букв в стихах М. Лермонтова:
Как надписи надгробные оне
Рисуются узором по стене –
Следы давно погибших чувств и мнений,
Эпиграфы неведомых творений
(«Сашка»)
У А.Пушкина похожая мысль звучит
более жизнеутверждающе;
Скажи мне что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий.
(«Цыганы»)
Интересно отметить, что поэтизация
букв появляется, как правило, у поэтов, проникшихся религиозностью,
у поэтов т.н. «тютчевской
плеяды». Например, у
Ф. Глинки:
И разгарный понял
Разговор огней,
И прочел все буквы
В букварях земли
(«Дума»)
Или:
Змея сомкнулась в светлый круг –
Симвóл веков!.. В нем нет начала,
В нем нет конца: он весь живой
Мотив «звездной
книги», знакомый нам
по стихам Фета и Заболоцкого, есть и у славянофила А. Хомякова:
Ты вглядись душой в писанья
Галилейских рыбаков, –
И в объеме книги тесной
Развернется пред тобой
Бесконечный свод небесный
С лучезарной красотой
(«Звезды»)
В стихотворении «Природа»
на ту же тему В. Бенедиктов берет несколько иные ноты:
Доступен ли тебе ее иероглúф?
Небесные лучи волшебно преломив,
Раскрыла ли ее обманчивая призма?
Ответ на эти два вопроса поэта можно
найти в другом его стихотворении «День
и две ночи»:
И сам себе вижусь лишь черною тенью,
Стал мыслью единой, – и жадному зренью
Насквозь отверзается этот чертог,
Где в огненных буквах начертано: Бог.
Перепев этого постоянно звучащего в
поэзии рефрена слышен через века в голосе О. Мандельштама.
Исследователь его творчества А. Македонов так говорил о двух
последних строчках одного стихотворения: «Природа
уподобляется какому-то лицу, которое вложило в руку человека
какую-то записку о чем-то, требующем немедленного ответа...»
Недостижимое, как это близко –
Ни развязать нельзя, ни посмотреть, –
Как будто в руку вложена записка
И на нее немедленно ответь...
Духом символизма и грамматософии дышат «Ключи Марии» С. Есенина.
«Здесь его (человека) движения через символы знаков, тех знаков, которыми он ищет своего примирения с воздухом и землею, рождают весь дальнейший порядок алфавита, который так мудро оканчивается буквой Я».
Алфавит по Есенину-это «творческая ориентация наших предков в царстве космических тайн», «рыбачья сеть, (которая) уловляет его (мир) и облекает в краску имени». Есенин по-своему интерпретирует русскую азбуку: «А есть ничто иное, как образ человека, ощупывающего на коленях землю... Б представляет из себя ощупывание этим человеком воздуха», В – образ человека, познающего себя, Я – познавший себя человек шагает по земле.
«Человек по последнему знаку отправился искать себя. Он захотел найти свое место в пространстве и обозначил это пространство фигурою буквы е. За этим знаком пространства, за горою его северного полюса, идет рисунок буквы Y, которая есть не что иное, как человек, шагающий по небесному своду... Предки их (людей) не простыми завитками дали нам фиту и ижицу, они дали их нам, как знаки, открывающейся книги, в книге нашей души».
У пролетарского писателя М. Горького в книге «Детство» можно прочесть, как названия древнеславянской азбуки понимались ребенком.
«Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им: «земля» походила на червяка, «глаголь» – на сутулого Григория, «я» – на бабушку со мной, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки».
Русский философ Н.Ф. Федоров в статье «О письменах» пытается доказать, что форма букв определяет характер эпохи. Изменение почерка есть причина или следствие перемены общественного настроения. В этой статье Федоров обозначил социологический аспект письма.
«Ничто так наглядно не раскрывает самой сущности прогресса, этого спешного движения к новизне... как палеография, наука о старых и новых письменах, в коих запечатлелся переход от старого культа отцов к новому культу жен... Формы букв неподкупнее слов: скоропись, например, на словах говорит о прогрессе, а формы букв, как увидим, свидетельствуют о регрессе... Палеография имеет целью определять не характер лиц, а характер обществ, степень их возвышения и падения... Скоропись... – это письмо нового времени, переходящего от религиозной жизни к светской... Скоропись, урезывая буквы, как урезывают в ту же эпоху платья, как сокращаются церемонии и обряды, лишает их (буквы) величия... Чтобы понять сущность прогресса, нужно представить весь путь от живописи... до письма стенографического, в коем уже нет ничего живописного. Стенография есть мертвопись, говорящая о дрязгах живых, исполняемая человеком, обращенным в самопишущую машину»7.
Заметную роль в творчестве Н. В. Гоголя играла мистика букв. Так, в повести «Страшная месть» он, упоминав о взаимосвязи человеческой жизни с буквами Святого писания:
«– Отец, молись! молись! – закричал он отчаянно, – молись о погибшей душе! – и грянулся на землю.
Святой схимник перекрестился, достал книгу, развернул – и в ужасе отступил назад и выронил книгу...
— Гляди: святые буквы в книге налились кровью. Еще никогда в мире не бывало такого грешника!»
В другой его повести «Вечер накануне Ивана Купала» утопленница-русалка в благодарность за свое избавленье вкладывает в руку молодого казака некую записку, которая якобы поможет исполнить его заветное желание.
«Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во время сна, и, вскрикнув от изумления, почувствовал в ней записку. «Эх, если бы я знал грамоте!» – подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны».
В «Пропавшей грамоте» читаем: «Один раз задумалось вельможному гетману послать зачем-то царице грамоту», и снаряжает он писаря гонцом. Однако в доставке письма не заинтересованы темные силы и с писарем начинают твориться странные вещи. Гетманскую грамоту ворует черт, и казак отправляется за нею в ад.
Н. Гумилев, следуя евангелической традиции, слово
ставит выше знака (числа) в своем стихотворении «Слово».
Солнце останавливали Словом,
Словом разрушали города...
А для низкой жизни были числа,
Как домашний подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой себе под руку,
Покоривший и добро, и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Однако поэт отмечает, что истинный смысл слова со
временем теряется. Человек выхолащивает слово, и оно лишается своей
былой силы.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
В русском фольклоре буквы и процесс письма нашли отражение в пословицах и поговорках. Например «черным по белому», «на лбу (на роду) написано». Считалось, что ангел смерти записывает на лбу человека его судьбу, а в своей книге его грехи. (В армянской мифологии персонификацией такого ангела был Грох – «пишущий»). Пословица «что написано пером, не вырубишь топором» имела двоякий смысл. С одной стороны здесь утверждалась неистребимость букв, с другой отмечалось преимущество ловкого и слабого пера перед грозным, но неуклюжим топором.
По русским поверьям лешим писали послания левой рукой на бересте. Слово «леший» иногда связывалось не только с «лесом», но и с «левой (левшей) « стороной. Бересту с письменами прибивали гвоздем к березе. Считалось, что в этом случае леший исполнит просьбу пишущего. К слову, береста была на Руси излюбленным писчим материалом, да и сами черные черточки на белой березовой коре создавали видимость некоего таинственного текста.
В русской былине «Три поездки Ильи Муромца»8
упоминается знаменитый Латырь-камень с начертанными на нем буквами.
И увидел добрый молодец да Латырь-камешек,
И от камешка лежит три росстани,
И на камешке было подписано:
«В первую дороженьку ехати – убиту быть,
Во вторую дороженьку ехати – женату быть,
Третюю дороженьку ехати – богату быть.
В русских заговорах, сказках, «Животной Книге»
духоборов и «Голубиной Книге» старообрядцев Латырь-камень (Алатырь,
Янтарь, Алтарь) нередко отождествляется с необычайно большой
божественной книгой.
Лишь далеко на океане-море,
На белом камне, посредине вод,
Сияет книга в золотом уборе,
Лучами упираясь в небосвод.
Та книга выпала из некой грозной тучи,
Все буквы в ней цветами проросли,
И в ней записана рукой судьбы могучей
Вся правда сокровенная земли.
(Н. Заболоцкий)
Книга, подобно кощеевому ларцу, содержит множество
предметов, заключенные один в другом – от зайца до смерть-иглы.
Сравните подобные поэтические образы из русской присказки:
На море, на окияне,
На острове Буяне
Лежит бел-горюч камень
На камне растет дуб-дерево
Ветвей и листьев – не меряно...
Сидит ворон на дубу
И играет во дуду
Во серебряную.
Исполинские книги упоминаются и в древнерусском апокрифе «Вопросы Иоанна Богослова Господу на горе Фаворской9».
«Посмотрел я очами своими и увидел книги лежащие. Думаю, что семи горам равна толщина их, длину же их ум человеческий не может разуметь. Было на них семь печатей... В книгах, которые видишь сейчас, написано то, что на небе и в безднах, и во всяких делах человеческих». В этой книге содержится божественная кара, которая исходит на людей при снятии печатей. «Когда преломится седьмая печать, откроется ад, и первыми призовут духов нечистых с Антихристом».
1 Ульянов Н., Русское и великорусское // Родина, 1990, №3.
2 Сковорода Г С., Сочинения в 2-х т. М. 1973.
3 Кувакин В.А., Религиозная философия в России: Начало XI века. М., 1980.
4 Барабаш Ю., Богослов? Мистик? Атеист? // Наука и религия. 1988, №3.
5 См. прим. 3.
6 Поэзия и проза Древнего Востока. М. 1973.
7 Федоров Н., О письменах// Родина. 1992,. №8–9.
8 Былины в 2-х т. М.–Л., 1958.
9 Вопросы Иоанна Богослова на горе Фаворской // Наука и религия. 1989,. №11.
Смотрите также
Грамматологический словарь
|
Письмо в свете
научных теорий
|
Письменности современного мира
|
Развитие теории письма
Все алфавиты мира
|
У букв бывают имена
|
Шрифты в штатском и буквы в лаптях
|
Опыт неписания
Кириллица становится непрестижной
|
Эволюционная пирамида почерков
|
Война письмен
|
|
|
|
Любое использование материалов допускается только с разрешения автора сайта. Все права защищены © И. Карасев, 2007-2018