Повести («Выря»)
Иван Карасев ©
СЕМЕЙСТВО КАРЛИНГОВ,
ИЛИ ОБИТАТЕЛИ ДУБОВОЙ КОРЫ
(повесть)
1. Я проваливаюсь в нору
Как-то меня угораздило заблудиться в лесу. Было темно, и я шел, не разбирая дороги. Внезапно почувствовал, что земля уходит из-под ног...
Я провалился в какую-то нору. Огромную, точно погреб (или даже больше). Это походило на чье-то жилище. Стены, потолок, пол были отделаны деревом. Кое-где с потолка свисали, точно паучьи лапы, древесные корни. И, несмотря на то, что в норе было сыро, здесь все-таки было тепло и уютно.
Я посмотрел вверх, пытаясь обнаружить дыру, через которую свалился вниз, но кругом было темно, и лишь откуда-то тянуло сквозняком, и доносился слабый шум ветра.
Я поднялся, отряхнул с себя пыль и пошел по длинному коридору на слабое свечение. В конце коридора оказалась небольшая комната, увешанная свечами. За столом сидели двое (вначале я подумал – дети). Они курили толстые сигары, пускали колечки дыма и о чем-то говорили на непонятном языке.
Когда я подошел и разглядел их поближе, то обнаружил, что это вовсе не дети, а два странных существа. Их лица напоминали нечищеный картофель. Они были ростом с десятилетнего ребенка, а их тела неуклюжи и приземисты. Они попивали из серебряных чашек какую-то жижу и непрестанно попискивали и хохотали.
Вдруг одно из существ увидело мою тень на стене и заволновалось. Мне ничего не оставалось, как выйти на свет и, проявляя добрые намерения, представиться хозяевам.
2. Здесь всегда рады гостю
Признаться, я переживал, что мое вторжение могут неправильно истолковать. Оказалось, что напрасно. Существа очень обрадовались мне. И после того, как они вволю напрыгались и накувыркались вокруг меня, им осталось только усадить меня с собой и тоже представиться:
– Мы – Карлинги, – сказало одно из существ. – Эту девушку зовут Шиздря (на вид же той «девушке» было все 45), а меня Шиздрик.
– У вас очень мило, – сухо произнес я, не в силах притронуться к той жиже, которую они мне налили в чашку.
– Мы рады каждому гостю, – пропищала Шиздря и прихлопнула ладонью комара. На столе образовалось черно-красное пятно.
– Надеюсь, вы у нас погостите, – вкрадчиво продолжил Шиздрик. При этом он пытался быть серьезным, но его лицо от этого казалось еще более смешным. Дурашливые гримасы на нем проступали даже когда он этого вроде
бы и не хотел.
Мне было неловко показаться бестактным, к тому же Карлинги были со мной так любезны.
– Пожалуй, я погощу, – опрометчиво сказал я, и Карлинги завизжали от восторга. Они принялись хлопать в ладоши и тоненько хохотать, как дети. Я тогда еще не понимал, что произошло, однако чувствовал в этом веселье что-то не совсем доброе.
– Ты слышал, Шиздрик? Ты слышал? Он остается. Радуйся, радуйся, толстая ты гусеница! – так они веселились, пока совсем не выбились из сил.
3. Карлинги очень милы, но все-таки они насекомые
Карлинги – приветливые хозяева и добрые собеседники, но больше всего им нравилось, чтобы их слушали. А говорили они удивительные вещи. Однако всему есть свой предел, и какой бы интересной ни была беседа, она не может длиться бесконечно. Но для Карлингов, казалось, понятия предела не существовало.
Они говорили много и, как правило, одно и то же. Перебивали друг друга, ссорились и даже дрались. На минуту затихали, и все повторялось снова.
Особой суетливостью
отличалась Шиздря. Она была меньше Шиздрика, но в любых схватках с
ним одерживала верх. Она не сидела на месте и постоянно что-то
делала: перебирала вишневые косточки, потом ставила их жарить на
сковороду и, поджарив, высыпала в отхожее место. Шиздря постоянно
куда-то собиралась, надевая лучшие наряды: шубу из прогнившей соломы
и шляпу из лебяжьего пера, но, одевшись, раздевалась и вновь куда-то
спешила.
Шиздрик был более спокоен. Он все время смотрел куда-то вдаль туманным взором. Причем сам находясь в относительной неподвижности, его руки и ноги не находили себе места. Вот пальцем он ковыряет в носу, а тем временем ногой чешет за ухом. А вот он уже ногтями царапает стол (за это Шиздря награждала его ударом тряпки, которой вытирала и со стола, и с полу без разбору). Он бежит от Шиздри, и ноги его, как бы сами по себе, выбивают чечетку. При всем при этом в его глазах нет-нет, да и сверкнет какой-то странный огонек непонятого «хвилозофа» (об этом странном огоньке мы узнаем ниже).
Похожие на быстро состарившихся детей, Карлинги были очень милы. И все-таки напоминали насекомых. Глядя на них, я вспоминал обитателей расселин, владеющих миром жуков и личинок под корой дерева.
«Вот где, – думал я, – искривляется пространство и замедляется время. Этот малый мир, казалось, был полон скрытых трещин и замысловатых извивов».
Мой внутренний голос внушал мне настороженность и подспудную тревогу.
4. Карлинги любят говорить по-эльфийски
Карлинги очень любили курить. А курили они толстые сигары, и вся комната была наполнена едким странно пахнущим дымом. Позже они объяснили мне, что делают эти сигары по особому рецепту: три ложки сушеных пчел и девять щепоток цветов сирени тщательно растирают с порошком сосновой коры, и заворачивают все это крылышком летучей мыши.
Я заметил, что время от времени Карлинги внезапно прерывали свои бесконечные монологи, уходили в дальнюю комнату, запирались на ключ и о чем-то говорили на непонятном языке, естественно, не забывая курить свои любимые сигары.
Однажды я спросил, о чем они говорят.
– Мы говорим по-эльфийски, – гордо сказал Шизд-рик. За это Шиздря отвесила ему такую затрещину, что я даже забеспокоился о его здоровье.
Как потом выяснилось, эльфийским языком они называли язык поэзии. Но они не стеснялись этого, нет – просто Карлинги считали меня грубым, неотесанным варваром, не способным понять тонкое искусство. Карлинги очень хотели походить на эльфов, поэтому выучили их язык. Одно время они пытались меня убедить, что они – эльфы. Я, конечно же, не поверил. Мне было интересно послушать их эльфийские беседы. И тут я совершил вторую ошибку,
потому что расхрабрившиеся Карлинги стали распевать во весь голос песни, которые раньше только шептали.
Я кивал головой, делая вид, что вполне удовлетворен, тогда они начинали петь еще громче. Затем Шиздрик читал стихи: свои, чужие и еще бог весть какие.
От этих эльфийских бесед у меня голова шла кругом. Наконец я поднялся и усилием воли прервал этот поток суемыслия и бахвальства.
– Ах, что вы наделали, – сказала Шиздря, – вы рассыпали алмазы.
– Вот и хорошо, – ответил я, – завтра будет время их собрать.
Здесь я намекнул, что пора спать. Шиздря поняла намек и зевнула, обнажив свой беззубый рот, похожий на вселенскую бездну Гинунгагап.
Шиздря постелила мне здесь же и пожелала, чтобы я лег вместе с ними. Но я наотрез отказался. Шиздря долго говорила о древнем обычае Карлингов и, наконец, видя, что я непреклонен, отвела меня в отдельную комнату.
Комната была очень большая, ее красно-коричневые стены были украшены белыми и сиреневыми цветами. Посреди комнаты на высоком постаменте стояла дубовая кровать с белоснежными простынями. Над кроватью висела, словно ледяная сосулька, люстра. Шиздря затушила свечи кроме одной и ушла, пожелав мне «дырлагзды» (что значит «спокойной ночи» по-эльфийски. Мне кажется, Шиздря что-то путала: эльфийский язык не мог быть столь ужасным). Улегшись, я почувствовал, что под подушкой что-то есть. Дрожащей рукой я извлек оттуда медную пластину, на которой корявым почерком было процарапано: «НОЧЬ ЕЩЕ ВПЕРЕДИ».
5. Сатирная нимфа Через-пень-колоду, или Элеонора
Утром в норе Карлингов появилось странное существо женского пола. Оно было такое же приземистое и неуклюжее, но кожа его была белая, как снег, и, как мне показалось, прозрачная. Выражение лица его было надменным и брезгливым. Карлинги по сравнению с ней казались добродушными простаками. (Дальше мы увидим, Что это не так).
Тогда я еще не знал, что это существо – сатирная нимфа. Шиздря говорила мне, что это их дальняя родственница. За глаза они так ее и называли Через-пень-колоду, хотя сама нимфа требовала к себе почтения и просила называть себя не иначе, как Элеонора (а временами даже княгиня Элеонора). Карлинги исподтишка подсмеивались над Элеонорой, и я уже тогда понял, что они не так просты, как кажутся.
Нимфа же чувствовала себя королевой в этой темной норе порока. Она проследовала мимо меня и протянула свою перепончатую руку с желтыми коготками. Я приложил ее к своей щеке, и Элеонора одобрительно хрюкнула.
– Это наш гость, – шепнула ей на ухо Шиздря.
При всей своей надменности нимфа Через-пень-колоду хотела казаться в доску своей. Поэтому она сразу же со мной подружилась.
Элеонора гордилась своим красным утиным носом и лягушачьими лапками и считала, что нет такого существа в тридцать первом лесу, которое не погналось бы за ней. И все же самым ценным приобретением она считала элегантные тараканьи усики, которые совсем недавно купила у колдуна Чиле-Ачарле аж за четыре золотых прутика.
Через-пень-колоду любила споры, хотя всех убеждала, что не спорит, а изрекает ИСТИНУ.
Она знала все наперед, и не было ничего на свете, о чем бы нимфа не могла поспорить. Ей бесполезно было что-то доказывать. Она отлично знала, что земля имеет форму куба и несется по прозрачному, точно лед, поверхностному слою мирового пространства. Она была уверена и могла убедительно доказать, что солнце – плоское масляное пятно, не имеющее конца и края, и у которого есть только середина. Вселенная, по ее мнению, произошла от пыльцы гиацинта, после того как его понюхал Сумеречный волк.
Если Элеонора проигрывала Карлингам в карты, то объясняла это тем, что просто сегодня плохо выглядит, и если бы она была так же хороша, как вчера, то выиграла бы непременно.
После фантазий о своих любовных похождениях нимфа любила порассуждать о чистоте нравов. Ко всему прочему, она стеснялась курить с Карлингами их толстые сигары. Ей казалось (и я думаю, не без основания), что кто-то может это увидеть. Вообще, нимфе всегда казалось, что за ней подглядывают, и некие силы могут даже ее похитить за красоту и за проницательный ум.
В частной беседе Через-пень-колоду пыталась мне внушить, что ее устами вещает Верховное Доброе Существо (ВДС), но я ей не верил. Тогда она принимала образ мохнатой паучихи или зеленой гусеницы и очень сердилась.
Однажды Карлинги вспомнили, что у меня нет имени.
– Это непорядок, – сказал мудрый Шиздрик. – У всех есть имена, а у тебя – нет.
Я знал, что имя собственное обладает волшебной силой. Знание моего истинного имени позволяло бы чужеродным существам обладать мной. Поэтому, впервые увидев Карлингов, я назвался как «Он-опускается».
– Он-опускается – не настоящее имя, – продолжал Шиздрик.
– Давай тогда сами назовем его, – предложила Шиздря и захлопала в ладоши. Она тут же запрыгнула на стол и достала со шкафа тоненькую книжку.
– Как ты относишься к имени Хыузгы? Это древнее эльфийское имя.
Я вовремя спохватился. Еще немного и обряд наречения был бы совершен. Я сказал, что меня вполне устроило бы имя Эфенди. Карлингам очень понравилось имя Эфенди. Однако тут вмешалась нимфа Через-пень-колоду:
– Я тоже хочу, чтобы меня называли Эфенди, – закричала она.
– Но Эфенди – мужское имя, – возразил я, – так в турецких странах именуется «господин».
– Хорошо, – успокоилась было нимфа, – а как в турецких странах именуется «госпожа»?
– Ханум, – скупо ответил я. Что тут началось!
– Я не хочу – «Ханум». Что значит – «Ханум»? Хочу «Эфенди», – билась в истерике нимфа.
Карлинги ее успокоили и выпроводили прочь, а мне порекомендовали назваться иначе. Однако я решительно пресек любые посягательства на свое законное право именоваться так, как я хочу. Для пущей убедительности я грозился привлечь в свидетели колдуна Чиле-Ачарле. Это подействовало моментально. Отныне в норе Карлингов я именовался «Эфенди Ястеаксупоно». Что значит «Господин Он-опускается».
Далее мы увидим, что нимфа Через-пень-колоду мне не простила столь решительной самостоятельности.
6. Рукопись, найденная в уборной
Однажды ночью, когда Карлинги уже уснули, я решил пройтись по темным коридорам их жилища. Пламя свечи слабо дрожало, и на вымощенный камнем пол легла моя тень. Она была уродлива и походила на тень Карлинга. Здесь все было пронизано духом тления, духом очень медленного, но неотвратимого умирания. Здесь хитрость соседствовала с простодушием, мудрость – с дурашливостью, утонченные наклонности – с откровенной пошлостью.
В приемной для гостей помещалась хрустальная с золотыми вкраплениями плевательница, а в уборной стоял устойчивый запах фиалки и левкоя. Кстати, об уборной. Это было самое замечательное место в норе Карлингов, это был их храм, куда приходили они с замиранием сердца. Здесь же, в уборной стоял медный столик на изящных тонких ножках, за которым они могли запросто отобедать или почитать высокую поэзию эльфов. Огромный, словно трон, нефритовый унитаз мог разложиться в кровать, и Карлинги имели возможность справить естественные надобности лежа. В дальнем углу уборной находился книжный шкаф с множеством старинных рукописей, пожелтевших от времени.
Как-то мне попался на глаза большущий лист бумаги, сложенный два раза вчетверо. Он был весь усеян мелкими красивыми буквами. Это была какая-то историческая хроника, и я принялся ее читать:
«От десятого трумилля, тридцать первого года проникновения Желто-Синих Войн эры Шерамуги. Эрим кверик писал.
В Заповедном лесу близ града Шерамуги обитали альрауны – убийственные люди-корни. Они сидели глубоко в земле и стерегли неисчислимые клады, которые были зарыты со времен потопа. Из-под земли корни выпускали прекрасные благоуханные соцветия-приманки. Чтобы добыть клад, людскому племени необходимо было выдернуть ужасный корень. Но, как только этот корень был вырван, он тотчас же издавал пронзительный крик, поражающий все живое в округе. От смертельного крика умирал и сам корень-альраун.
Король альраунов – гигантский и ужасный Намбафлор, сидящий в самом сердце земли. Когда иссякнут человеческие запасы еды и оскудеет мир, землепашец из племени черноголовых Елсоп наткнется, как бы невзначай, на чудо-корень. Люди захотят его выдернуть, и тогда повелитель альраунов Намбафлор издаст крик, звучащий как взбесившийся орган. Лопнут небеса, расколются черепа людей и потемнеет две трети мира.
Два корня-альрауна Иорот и Нидо испугались своей смерти, и когда алчные искатели кладов тащили их из земли, притворились спящими. Часть сокровищ допотопных дней была похищена. Тогда духи насекомых подвели Йо-рот и Нидо пред очи Намбафлора. И сказал Намбафлор...» Далее текст рукописи был размыт. Я перевернул лист и сумел прочесть только несколько строк:
«Жить вам на пороге тридцать первого леса в глубокой норе. Об именах Йорот и Нидо забудьте. Отныне вы Шиздрик и Шиздря. Но пройдет время и явится существо с ресницами, как у Жаолу, и вы...»
В этом месте рукопись обрывалась. Из текста я понял, что Карлинги происходят из древнего рода убийственных корней альраунов. Они сосланы на вечную ссылку и ждут снятия унизительного заклятия.
На следующий день за ужином я спросил у Шиздри про тексты в уборной.
– Ах, те манускрипты, написанные под старину? Это Шиздрик сочинял роман, из которого ничего не получилось.
Позже я не раз возвращался к тем текстам в уборной. Чего там только не было: и про собак с железными рогами, и про людей с языками в виде пауков, и многое другое. Однако рукопись об альраунах мне больше не попадалась никогда.
7. У Седьмой Воды, или Я отправляюсь па поиски нимфы
Так называемая нимфа Элеонора появлялась у Карлингов столь же внезапно, сколь и уходила. Она возникала как бы из ниоткуда. Нимфа могла отделиться от тени, которую отбрасывала свеча, выйти из-под кровати или обнаружить себя там, где вчера, кажется, стоял стул.
Появляясь, Элеонора вносила показной переполох в дом Карлингов. Шиздря делала вид, что нимфа Элеонора пришла издалека, и расспрашивала, как она добралась в такую ужасную погоду. Шиздрик пожимал ей руку и угощал медовым пряником со сверчками и сороконожками. Но мой внутренний голос подсказывал, что нимфа прячется где-то рядом, никуда не уходя и ниоткуда не возвращаясь. Мне очень хотелось найти укромное пристанище Элеоноры.
Я неоднократно спрашивал у Шиздри, где живет нимфа Через-пень-колоду, но та либо отшучивалась, либо, напуская туман, говорила: «Элеонора живет у Седьмой воды». Видимо, она имела в виду, что раз нимфа Через-пень-колоду для них всех равно, что седьмая вода на киселе, то и жить она должна соответственно у Седьмой воды.
Однажды нимфа пропала на целых три дня, и я решил, что настало время поисков тайного гнезда нимфы. Я отправился в путь по бесконечным коридорам Карлингов, боясь не найти дороги назад.
На всем протяжении прорытых ходов я заметил множество дубовых дверей. Каждая дверь была крепко-накрепко заперта, и мое проникновение вовнутрь было невозможным.
Я совсем уже было отчаялся, как услышал еле различимый шум. Будто кто-то царапал ногтем по гулкой поверхности. Я насторожился, но скрежет не прекращался, а наоборот, усиливался с каждым моим шагом. Наконец, я заметил на стене отверстие величиной с человеческую голову. Вход в него был затянут тонкой пленкой. Я продавил пленку рукой, и теплый поток воздуха, хлынувший из образовавшегося разрыва, чуть не сбил меня с ног. Я заглянул в глубь проделанного хода и увидел там омерзительную личинку. Ее тело было прозрачным, а от блестящей черной головы отходили мощные челюсти, которыми личинка скребла стенку норы, покрывая ее зеленой слизью
Гнездо личинки было усеяно останками насекомых, грызунов и даже мелких птиц. Увидев меня, существо потемнело и сделалось темно-коричневым. Огрубевший за один миг покров личинки стал трескаться, и оттуда появилась нимфа Элеонора. Она, как всегда, была надменна и убедительна.
«Теперь вы знаете все, – сказала она, – но вы не знаете главного. Я не всегда была такой. Ведь и вы не вечно же сохраните свой нынешний облик?» Я знал, что любая форма изменчива, что со временем черное становится белым, а белое черным. Однако обычно эти изменения проходят столь медленно, что почти незаметны. Превращения же, происходящие с Элеонорой, были столь резки, что у меня захватывало дух.
Нимфа приняла образ прекрасной девушки, вскинула вперед руку и начала вещать мужским голосом, подобно многократному эху:
«Слушай меня, о существо племени черноголовых! Слушай мою печальную повесть о том, как я была жестоко обманута. Слушай мою историю, которая не имеет конца и не имеет начала».
8. Нимфа раньше была девочкой
Оказывается, нимфа раньше была человеком и жила на хуторе в зажиточной семье. Однажды мать ушла в поле, а ее оставила играть среди степных цветов. И краше всех
цветков был василек, синий, как безоблачное небо, и манящий, как взгляд кобры. Залюбовалась девочка васильком и провалилась в его бездонную синь через тонкий стебелек, через ветвистые корни, прямо в нору Карлингов.
Карлинги встретили ее приветливо, но возвращать назад ее не спешили, хотя особого внимания и заботы не проявляли. Так и осталась жить Элеонора в темных норах, где мнила себя княгиней. Оказалось – Карлинги применили колдовство и при помощи особого предмета (о котором нимфа говорить не хотела) повернули желания Элеоноры вспять. С нимфой стали происходить болезненные метаморфозы, главной из которых было превращение в личинку. Три дня из девяти она должна была проводить в сыром гнезде, которое вырыла себе на досуге и в котором пряталась от насмешливых Карлингов.
Я внимательно выслушал нимфу Элеонору, но в мое сердце закралось сомнение. Существо произносит слова, изрекает умные вещи, но то, о чем оно говорит, совершенно неопределенно. Вот и я подумал: слишком хорошо, слишком слаженно вещает нимфа – я бы так не смог.
– Как же ты провалилась сквозь землю через тонкий стебелек василька? – спросил я Элеонору.
– А известно ли тебе, о ничтожество, что сам ты упал в нору Карлингов через расселину коры векового вяза.
9. Если ваша дочь – Сороконожка
В доме у Карлингов жила огромная Сороконожка, которую держали за домашнее животное, подобно тому, как держат собак, кур или коров. Сороконожка была существом отвратительным и необычным. Что-то среднее между гусеницей и удавом. Обычно она грелась возле камина и ее не было видно. Но иногда Сороконожка открывала свои огромные, как тарелки, желтые глаза и выползала на середину комнаты. Тогда от нее начинало смердеть, она часто делала лужи и грызла ножки стульев.
Вообще Сороконожка показалась мне существом пакостным и зловредным. А вот Карлинги относились к ней с благоговейным трепетом и называли ее не иначе, как «Доченька».
Однажды Доченька попыталась запрыгнуть ко мне на руки, и я с негодованием предложил поселить Сороконожку в какой-нибудь дальней комнате. Карлингам же, как хозяевам сей твари, я предложил лучше следить за тем, кого они приручили.
Сороконожка так удивилась моим словам, что открыла рот и заговорила человеческим голосом:
– Какая неслыханная наглость! Да знаешь ли ты, что я – настоящая хозяйка этой норы? Я вырыла и обустроила ее еще в молодости, когда мне было двести лет. Именно я приручила и взяла на содержание Карлингов, когда их преследовали альрауны. Мой разум способен охватить Все ленную и разложить все многообразие мира на тридцать три элемента. Знаешь ли ты, что, общаясь с Карлингами, ты беседуешь с моими верными сторожевыми псами? По этому, слушая их песни и музыку, ты разве не замечал, что это всего лишь лай голодных собак? Все было в моей жизни, но такого оскорбления я еще не слыхала. Помни, что последний раз я говорила сто пятьдесят лет назад, и я знаю про тебя все, и могла бы помочь тебе. Но умолкаю и более не заговорю никогда.
Произнося столь длинную обличительную речь, Доченька сделала еще одну лужу, свернулась возле камина клубком, закусив кончик своего хвоста, и уснула.
– Видимо, совсем ослабела наша Доченька, – произнес Шиздрик, делая вид, что абсолютно ничего не слышал.
Я учел вышеизложенные замечания и после, прежде чем вынести какое-либо решение (будь то насекомое, пресмыкающееся или зверь), я долго всматривался: не является ли это существо вершителем судеб Земли. Что поделаешь, если раздавленный тобой муравей может оказаться тобой, а ты сам – его тенью.
10. Дыра в стене – причина старения Карлингов
Карлинги были долгожителями, но не бессмертными. С тех нор как у них поселилась нимфа Элеонора, они стали быстро стареть. Особенно переживала Шиздря. Каждый вечер она смотрелась в зеркало и повторяла: «Боже мой, что со мной сталось». Она разглаживала разрастающиеся морщины, вырывала седые волосы и никак не могла взять в толк: отчего время вдруг ускорило свой бег, и изменения ее тела стали столь заметны.
Причина, однако, заключалась в том, что нимфа проделала ход, связывающий нору Карлингов с тридцать первым лесом. Этим она решила сразу несколько проблем. Во-первых: она могла тайно сноситься с внешним миром. Во-вторых: здесь она разместила свое укромное гнездилище. И, в-третьих: она незаметно мстила Карлингам. Орудием ее мести была старость, которую Элеонора спустила на Карлингов, как цепного пса.
И все-таки главная польза от проделанного хода была в том, что нимфа перестала быть узницей. И нимфа таскалась с козлоногими сатирами, обрюзглыми и безобразными цвергами, не брезгуя даже червями и жуками-носорогами. Однако потомства не имела, поскольку стоило предложить кому-нибудь жениться на ней – плод, зародившийся в ее чреве, сразу же исчезал.
Тридцать первый лес, в который Элеонора убегала развлечься, обладал странным свойством. По сути, в природе существовало два леса: тридцать первый и тринадцатый. Когда нимфа входила в лес из норы Карлингов – он был тридцать первым, полным мифических существ, загадок и тайн. Когда же она выходила из лесу опять к Карлингам – это был уже тринадцатый лес – самый обыкновенный, какой есть в любой местности.
Этот загадочный двойной лес таил в себе ловушку. Дело в том, что, однажды попав из обычного (тринадцатого) леса к Карлингам, нельзя было в него же и вернуться.
Тогда я еще не знал об уготованном мне капкане.
11.Красота нимфы
Однажды нимфе приснился сон, что она очень красива и что если бы не ее красота – мир давно бы погиб в отверзлом Зеве порока. Проснувшись, Элеонора заучила этот сон наизусть и всем рассказывала его как подтверждение своей красоты.
Однако проверить – снился ли ей этот сон в действительности, – никто не мог. Кроме того, никто также не мог доказать теорему, выведенную нимфой Через-пень-колоду: «Что бы тебе ни снилось, это обязательно должно быть. Если же этого нет, то есть все равно (поскольку этот факт засвидетельствован сном)».
12.Доброта нимфы
Помимо красоты, нимфа Через-пень-колоду считала себя доброй. Много лет назад, когда она была еще человеком, у нее был любимый дедушка. Но помимо дедушки у нее был также пророческий дар (и тоже любимый). И однажды она не смогла выбрать между двумя этими вещами. Дело в том, что ей приснился сон, где дедушка умирал. Как я уже говорил, нимфа считала себя доброй девочкой, поэтому сразу же, как взошло солнце, поспешила в путь. Она хотела предупредить любимого дедушку, поведав ему свое зловещее сновидение.
Дедушка же сидел на крыше и ловил ворон.
– Де-ду-шка! – истошно закричала добрая девочка. – Дедушка!!!
Дедушка испугался, свалился с крыши и умер.
– Не успела, не успела, – рыдала внучка.
Так нимфа подтвердила одновременно и свой провидческий дар, и свою доброту. Вот какой была доброй нимфа, будучи еще девочкой. Я с ужасом думаю, как увеличилась ее доброта сейчас, когда ей сто двадцать лет.
14. Это похоже на плен
Настал день, когда мне показалось, что я исчерпал всякий интерес к Карлингам и их жилищу. Когда я заводил разговор о возвращении, Карлинги искусно заводили его в тупик. Мое пребывание в подземной норе стало все больше походить на плен.
Я принялся искать пути к побегу, но для этого мне нужны были союзники. Из всех существ, кого я знал в этой норе – лишь нимфа Элеонора могла оказать мне содействие. Во-первых, она недолюбливала Карлингов, а во-вторых, я для нее был совершенно безразличен (боже мой, как я ошибался).
Итак, выбор был сделан. Элеонора должна была узнать о моих намерениях. И вот я блуждаю по темным сырым коридорам в надежде встретиться с нимфой без свидетелей. Но Элеоноры нигде не было. Внезапно я насторожился: где-то рядом слышалось приглушенное мычание. Оно шло будто бы из-под земли. Я огляделся вокруг и увидел, что одна из многочисленных дверей коридора приоткрыта. Недолго думая, я подошел и хотел было заглянуть в образовавшуюся щель, как рядом вдруг объявился Шиздрик. Он будто вырос из-под земли.
– Это наши коровки, – ласково сказал он, но в его глазенках блеснул злобный огонек.
Шиздрик широко распахнул дверь, к которой я питал интерес, и моим очам предстали две гигантские мухи, величиной со слона. Они были посажены на толстую цепь, и их недовольное жужжание действительно напоминало мычание коров. Одна из них с особо мохнатым брюшком низко нагнула голову с радужными глазами, обнажив чуть красноватые рожки.
– Нам надо уйти, – сказал Шиздрик, – коровки не любят, чтобы на них смотрел чужестранец.
– Не знал, что вы держите скотину, – произнес я, выйдя из оцепенения.
– А как же, – ответствовал Шиздрик, – это наш хлеб...
15. План побега. Нимфа предлагает брак
Когда я вернулся, то увидел, что Карлинги устроили что-то вроде маскарада. В просторной гостиной чуть мерцали свечи и в прозрачных сумерках проступали неуклюжие фигуры в роскошных нарядах. На Шиздре была золотая маска в виде бабочки, а к изумрудно-голубому платью были прикреплены пять огромных пушистых перьев белого цвета в виде павлиньего хвоста.
Шиздрик был медведем. На нем были темно-синий плащ с серебряными звездами и шаровары малинового цвета. Шиздрик играл на скрипке, а Шиздря медленно и глухо била в небольшой барабан, укрепленный на том месте, где должна была находиться талия. После каждого удара она позванивала в колокольчик.
Я искал глазами и не мог найти нимфу Элеонору. Да вот же она в костюме осы. Элегантные черно-желтые одежды, прозрачные крылья и надломленные оранжевые усики. Она подпрыгивала в такт музыке, задевая о пол металлическим жалом.
Я подошел к нимфе и взял ее за руку. Она была холоднее льда и пахла прополисом.
– Элеонора, – сказал я, – нам нужно серьезно поговорить.
– Сначала – танец со мной, – жестко пресекла она любые возражения.
Мы вышли на середину чалы и кружились, кружились, кружились. Убедившись, что нас никто не подслушивает, я начал снова:
– Элеонора, я не могу здесь больше находиться. Ты поможешь мне убежать?
Нимфа молчала. Я заглянул в ее глаза. Они были, словно из воска: никакого чувства, никакой мысли.
– Я знала об этом с того самого дня, как увидела тебя здесь, – выдавила наконец она. – Но ты должен жениться на мне. Не бойся, никто не узнает об этом. Все будет не по-настоящему. Ты только должен пообещать мне и больше ничего...
Внезапно музыка оборвалась. Лопнула струна на скрипке, а я уронил хрустальный бокал. Бокал разбился вдребезги, и вино запачкало праздничный наряд нимфы.
– Вы пустили мне кровь, – испуганно крикнула Элеонора
– Успокойтесь, это всего лишь вино.
– Нет же, уверяю вас – это кровь. И она поднесла к моему лицу графин с вином, которое
стонало и причитало, будто живое.
16. Черный человек, не оставляющий следов
После бурного веселья в нору Карлингов спустилась тишина. Вдруг я увидел, как Шиздря, боясь быть замеченной, быстро кралась по темным коридорам. Она открыла одну из многочисленных дверей и вышла оттуда со странным существом. Это существо имело человеческие очертания и было закутано, точно мумия, во все черное. На голове у него была железная шляпа со столь широкими полями, что не было видно лица. Двигалось оно медленно, чуть заметными рывками.
Они шли молча. Шиздря льнула к человеку в черном, как собачонка, не в силах скрыть своих слез. Видимо, о чем-то просила, но о чем – было непонятно. Так они проследовали мимо меня, пока не скрылись в темноте. Мне до сих пор слышится металлический гул его шагов и слезные всхлипы Шиздри.
Кто он, этот Черный человек, который растворился у меня на глазах, как дым при порыве ветра? Об этом я не узнаю никогда.
То, что на поверхности Земли казалось от меня скрытым, здесь проявлялось мутными очертаниями, недоговоренными фразами и незаконченными мыслями. Здесь самая обыденная и незаурядная вещь вдруг начинала приобретать зловещий оттенок.
Наутро я увидел Шиздрю. Вчерашние слезы оставили на ее лице фиолетовые разводы. Она полулежала на скамье, играла на лютне и печально пела. И так как пела она на эльфийском языке, Шиздрик перевел для меня текст примерно так:
Кто таится за тканью одежд,
Кто укрылся за пропастью лет –
Может, голос далеких надежд
Или тела змеиного свет?
Что скрываешь под пологом век,
Что так прячешь за перья ресниц?
Вот, смотри: я вдохну в тебя снег,
Ты же выдохнешь пламя зарниц.
17. Странные игры Карлингов
Карлинги внезапно захотели есть и предложили сыграть с ними в игру. Я должен был прятаться, а они – искать. Мне сразу не понравилась их затея, но решил не спорить. (Я все время соглашался, но все делал по-своему, вот и сейчас мне пришлось запрятаться так, что даже сам колдун Чиле-Ачарле не смог бы меня отыскать).
Пока Шиздрик подстригал Шиздре ногти на тонких и корявых, словно паучьи лапки, пальцах, я запрыгнул на балку под самый потолок. Карлинги принялись меня искать, и я с ужасом обнаружил, что в них начинает просыпаться инстинкт охотника. Они стали похожими на маленьких зверенышей.
Вообще у Карлингов игры были очень странные и до сего дня они меня в них никогда не посвящали.
– А, вот ты где, мой дружок, – хрипло заорал Шиздрик, а Шиздря взвизгнула так, что моя кровь начала шелестеть, как опадающая листва.
«Неужели они меня обнаружили?» – думал я из своего укромного места.
Все прояснилось, когда Карлинги вытащили на свет барсучонка, который забежал к ним из тридцать первого леса через нору, проделанную мстительной нимфой. Все их четыре конечности сразу же впились в несчастную жертву, которую они затем заживо съели. Насытившись барсучатиной, Карлинги принялись икать, повалились на пол и тут же уснули.
Я долго не решался спуститься вниз. Вдруг мне открылась удивительная вещь. Сверху и Шиздрик, и Шиздря казались одного пола.
«Какая странная игра направления взгляда, – подумал я, – оказывается, здесь многое проясняется, если смотреть не снизу вверх, а наоборот».
18. Таинственный подарок Карлингов, которого я испугался
На следующий день я проснулся рано, мне не хотелось будить Карлингов, но когда я зашел в гостиную, то увидел, что они уже давно встали. Они были по-праздничному одеты и, увидев меня, стали весело гоготать, словно стая гусей.
– Дорогой друг, – торжественно начал Шиздрик, – ты прожил у нас тридцать один день, который равняется эльфийскому году.
– Своего рода юбилей, – не преминула влезть в разговор деловитая Шиздря.
– Так вот, разреши преподнести наш скромный подарок.
Только сейчас я заметил, что Шиздря прятала за спиной небольшой черный ларец. Я нахмурился, поскольку знал; подарок чужеродных существ будет для меня убийственным. Больше всего я боялся, что в черном ларце покоится голова Медузы, заглянув в глаза которой, человек теряет жизненную тягу.
– Что в ларце? – строго спросил я.
– Этого мы не можем тебе сказать, пока ты не откроешь его.
Я стал судорожно соображать, как отказаться от неведомого дара.
– Ваш подарок для меня лестен, но не угоден существу, которое живет внутри меня. Это существо не любит подарки, питая к ним ничем необъяснимый страх.
– Раньше ты не рассказывал об этом, – недоверчиво молвила Шиздря.
И мне пришлось рассказать им историю, которую старательно сочинял на ходу.
19. Рассказ о двойнике, принудившем меня поглотить его
«Я родился на свет прозрачным, словно дым, и легким, как высохший лист. Когда мне исполнился тридцать один год, я услышал о том, что у каждого человека есть двойник. Поскольку у меня не было братьев и никто меня не понимал, то я пустился на поиски своего двойника. Не прошло и двух лет, как на распутье трех дорог мне встретился высокий человек с черной кожей. Он был совершенно гол, постоянно плясал, ударяя в беззвучный барабан, который висел у него на поясе.
– Кто ты? – спросил его я.
– Я твоя тень, – ответил он танцем, – которую ты потерял при рождении. Я твой двойник, которого ты ищешь.
Я засомневался и спросил у своего сердца, и оно мне простучало:
– Да, это правда.
Тогда я подошел к нему, но он гибкой змеей обвил мое тело и показал свою пасть алого цвета. Она была столь огромной, что, заглянув в нее, у меня закружилась голова.
Мой двойник сказал, что дважды пытался проникнуть внутрь меня разными способами, но теперь сам поглотит меня, и я стану его белой тенью.
Тогда я мгновенно превратился в белую змею с двумя медными браслетами и тоже обнажил ему свою синеватую пасть. Мы начали бой, но никто не мог одержать верх. Тогда мы превратились в двух оленей, разбежались, ударились лбами, но наши рога сплелись крепко-накрепко. Тогда мы превратились в двух журавлей...»
Я не успел досочинять до конца, поскольку заметил, что усыпил Карлингов своим певучим слогом. Шиздря выпустила из рук черный ларец, из которого стал сочиться золотой песок.
«Вот оно в чем дело, – пронеслось у меня в голове, – стоило мне только к нему прикоснуться, как я бы потерял всякий интерес к возвращению на Землю». Это был песок забвения, в котором когда-то увязла Элеонора.
20. Нимфа заворожена моей поэзией
Я уже несколько раз пытался склонить нимфу Элеонору к побегу, но она упорствовала. Упорствовала не потому, что не хотела мне помочь, а из-за того, что отказывалась меня воспринимать как разумное существо. Она совершенно меня не слушала, что бы я ни говорил. Беседуя со мной, она смотрела на меня, как смотрят на прозрачное стекло: удивленно, но без внимания. Но я нашел средство, как заставить упрямую, точно баран, нимфу слушать то, что я говорю.
Все дело было в поэзии. Однажды с моих уст случайно слетела фраза, построенная, как стих. Нимфа перестала дышать и уставилась на меня всеми своими четырьмя глазами (вторая пара глаз открывалась в исключительно редких случаях).
Я продолжал сочинять стихи, и нимфа не могла оторвать от меня свой взор. Она была зачарована моей поэзией. А я все говорил, говорил, говорил. Наконец, я устал и умолк, но нимфа продолжала слушать, как слушают долго звучащее эхо.
Строенье фраз
Недолго мне придумать,
В поэзию стиха
Недолго заключить
Любую мысль,
Любого слова малость,
Любого чувства трепетного даль.
Внимают мне и стены, и строенья.
Жужжание жука
Едва ль понятно вам.
Мне ж ведомо сполна
О треске дров в камине,
О шелесте времен,
Что сушатся в шкафу...
Элеонора была потрясена так, что отказывалась говорить со мной человеческим языком и пыталась перейти на эльфийский. Но из ее уст раздавалось невнятное кваканье, чиханье и посвистыванье. Я не дал ей опомниться и продолжал:
Во мрачных подвалах
Томлюсь и рыдаю.
Не слышит никто про стенанья мои.
Ужели последние годы растают
В угрюмых чертогах холодной земли.
Лишь только одно мое сердце согреет,
И только одно лишь меня воскресит -
Согласье твое на мое вызволенье
И твое молчаливое «да».
Нимфа рыдала и говорила, что никогда не слышала ничего подобного, называла мои стихи светлой музыкой звезд, но потом добавила:
– Да без меня ты бы так и остался червем.
Утерев слезы, Элеонора рассказала, что я правильно поступил, отказавшись принять новое имя от Карлингов и их зловещий подарок.
– Однако, – неспешно продолжала она, – Шиздря вчера ночью подержала над тобой Маористовую сеть.
Я спросил, что такое Маористовая сеть, и Элеонора ответила:
– Это значит, что ты никогда не вернешься на Землю. Этой сетью она пыталась охотиться на твои сны и затем овладеть твоим мозгом. Завтра перед закатом жду тебя у Поющей пещеры (я знал это место). И только завтра я окончательно скажу, буду ли помогать тебе.
Так прошел еще один день в норе Карлингов.
21. Мед поэзии и Конебер-Церац
Возвращаясь в комнату, отведенную мне для сна, я размышлял о поэтическом слоге и его влиянии на существ.
Я вспоминал, как возникла поэзия.
Давным-давно боги были сумрачны и немногословны.
Однажды ворона обронила орех. Орех, ударившись оземь, разломился пополам, и оттуда вышел маленький человек с лицом ребенка и седой бородой старца. Был он мудр и сметлив. Боги назвали его Конебер-Церац и стали растить странное существо, но он не вырос больше ладони (естественно, божьей ладони). Больше всего богам нравилось, когда существо плакало. Они могли слушать плачь неведомого старца часами, днями и неделями и говорили: «Так плакать может только тот, кто мудрее нас». (Бога тогда еще ни разу не плакали и слезы для них были еще не известны).
Решили боги приобщиться к мудрости неведомого существа Конебер-Цераца, замесив на нем особое зелье. Сказали они старцу, что хотят женить его, обрядили в лучшие наряды, расшитые золотом и серебром, насытили его лучшими яствами, посадили на трехногого коня и повезли к невесте. Но сам трехногий конь был один из богов, и на полпути он споткнулся о сухую травинку. Споткнулся и уронил карлика-старца наземь. Упав, тот вошел в землю по самые плечи, тогда обратили боги луну в пчелу и приказали ей пить мозг у мудрого старца. Затем истолкли его кости в мелкий порошок, разбавив его кровью, мозгом и медовым нектаром. Содержимое они положили в огромную сосновую бочку с дубовой пробкой. Боги назвали этот состав медом поэзии. Отведав его, каждый постигал глубинные тайны смысла и начинал говорить особым чудным языком (или, как его еще называют, языком поэзии).
Вскоре, однако, объявилась ворона, уронившая орех, и предъявила свои права на содержимое сосновой бочки. Злосчастная невеста Конебер-Цераца также требовала, чтобы первый глоток «меда поэзии» достался ей. Между вороной и злосчастной невестой разгорелся спор за право первого глотка. Боги же отдали первенство злосчастной невесте. Ее подвели к сосновой бочке. Откупорили крышку. Но, сделав первый глоток меда поэзии, она увидела на самом дне бочки огромный кровавый глаз, который с укором смотрел на нее. Злосчастная невеста вскрикнула и превратилась в гигантскую змею – вечного стража «меда поэзии». Для нее первый глоток «меда» оказался слишком горьким.
Но хитрая ворона решила похитить весь мед поэзии. Колдовством она проникла к сосновой бочке и на одном дыхании осушила ее содержимое. Однако, как ни пыталась, не могла его проглотить: мед поэзии никак не шел ей в горло.
От странных звуков проснулась змея – вечный сторож и, обвив ворону вокруг шеи, принялась ее щекотать. Ворона поднялась высоко в небо, но не выдержала, рассмеялась и весь мед поэзии выплюнула на землю. Мед поэзии оказался запачкан вороньей слюной. Поэтому любой сладкий напев стиха порой напоминает безжалостное карканье.
О, вы, пишущие стихи и внимающие поэтическому слогу, не забывайте, что мед поэзии замешан на крови.
22. Никогда не планируйте дел на закате
Как было условлено с Элеонорой, я пришел в Поющую пещеру до заката. Нимфа задерживалась, и я принялся ходить взад-вперед, обдумывая малейшие детали побега. Неожиданно для себя я заметил на полу пещеры детеныша летучей мыши. Когда я к нему приблизился, он внезапно заговорил:
– Скоро ты заметишь пагубность своего решения и ощутишь всю тяжесть его последствий. Ты напрасно связался с нимфой.
Далее он говорил о моей бесхарактерности и беспринципности, ведь я пошел на переговоры с чуждой и враждебной мне силой.
«В тебе нет активности, ты предаешься мутному потоку реки, опасно полагаясь на обстоятельства. Стоило тебе лишь захотеть, и ты нашел бы лучший выход. Если бы ты встретил меня раньше, все могло бы быть по-другому».
Детеныш летучей мыши долго говорил о тринадцати планетах, о человеческих, звериных и растительных расах и о многом другом. Говорил он столь убедительно, что мне стало страшно: уж не сам ли чудовищный повелитель корней Намбафлор принял облик летучей мыши?
Из его обличительной речи мне запомнился раздел о разновидностях времени.
«Время непостоянно и неоднородно в своем течении. Огромный всеобщий поток времени включает в себя множество рукавов. Причина того, что время постоянно бежит, заключена в наличии таинственного антивремени, которое постоянно приходится преодолевать. Время постоянно развивается и совершенствуется, поэтому раньше время было совершенно другим, чем сейчас.
Человек соприкасается с двумя подвидами Времени: Временем сновидений (альтирой) и Мифическим временем (церой). Во сне время (альтира) ускоряется и за один
миг человек может объехать полмира, побывать на небесах, спуститься под землю и вернуться назад. Мифическое время (цера) противоположно альтире, поскольку здесь время замедляется. Человек, попав к чужеродным существам (феям, карликам, медузам и проч.), не замечает, что за один миг пребывания у них на земле проходят века»... Я долго думал над тем, что происходит со мной. В какое время я погружен: альтиру или церу, сон это или миф? Что будет по возвращении со мной? Состарюсь я за одно мгновение или человеческий мир предстанет предо мной более ужасным, чем нора Карлингов. Так я размышлял и не заметил, как в Поющую пещеру въехала на черном коте Элеонора, и как смолк детеныш летучей мыши, превратившись в покрытый зеленой слизью камень.
23. Нимфа бреет голову и соглашается на ничью
Меня очень удивил облик нимфы: она была совершенно лысая. Это было странно, поскольку Элеонора не могла нарушить свою эстетику, которой следовала вот уже много лет.
Нимфа никогда не смеялась и очень редко ела, так как боялась, что от смеха и от разевания рта появятся морщины. Она никогда не расчесывалась и даже не дотрагивалась до волос, потому что боялась облысеть.
И вот теперь я вижу ее гладко выбритой. Оказывается, нимфа решилась на этот шаг после того, как заключила со мной сделку о побеге. (Естественно, она, поступаясь своими принципами, очень сильно мучилась).
– Ты убежишь немедленно, – сказала она, – как только зайдет солнце, и Карлинги лягут спать. Ты должен выехать из норы Карлингов на черном коте через лаз, который я проделала. Садиться на него ты должен задом наперед, держась за его хвост. Только так ты сможешь избежать ловушки и миновать ужасный тридцать первый лес... Ты боишься?
Некоторые боятся быть слабыми и поступают так только потому, что все поступают так. Великое мужество – не скрывать своей слабости и великое ничтожество – казаться сильным лишь потому, что тебе страшно. Умный человек не может быть смелым.
Я ждал, какую цену назначит нимфа за свою помощь, и услышал:
– Есть одно условие. Даю тебе зеркало. Оно должно всегда быть при тебе. При моем малейшем желании ты должен будешь до конца дней своих начитывать мне на зеркало стихи. Это мое последнее слово.
И я согласился: условия показались мне не столь противными, как ожидалось.
На том и порешили. Нимфа усадила меня на черного кота, и Ездокот помчался вперед через лаз, проделанный нимфой, через мрачные коридоры к знакомому мне тринадцатому лесу, из которого я попал к Карлингам.
24. Карлинги выпускают гигантских мух, и хвост кота предрекает мне смерть
Стоило мне покинуть пределы дома Карлингов, как задрожала земля от громкого мычания. Это гигантские мухи подавали Карлингам знак о моем побеге. Карлинги повскакивали с постели, стали в гневе метаться по норе и, недолго думая оседлали гигантских мух и пустились в погоню. Поскольку ехать мне пришлось задом наперед и не нужно было оглядываться, я мог первым обнаружить погоню. Однако погони видно не было. Дело в том, что Карлинги, вылетев из своей норы, сразу же очутились в тридцать первом лесу – страшном и загадочном, полном скрытых чудовищ и коварных капканов. Спохватившись, они повернули восвояси и вылетели вновь, но уже задом наперед. И тогда я заметил у края горизонта две огромные темно-зеленые тучи. Они быстро приближались. Ездокот сразу же взмыл ввысь и я обеими руками впился в его хвост. Хвост же заорал нечеловеческим голосом. Он орал не переставая, тем самым выдавая нас Карлингам.
Хвост выкрикивал удивительные вещи. Например, что он раньше был головой кота, но зловредная нимфа превратила голову в хвост, а хвост – в голову. Поэтому Ездокот все время молчит, а его хвост на редкость словоохотлив.
Хвост кота начал меня стегать по лицу и предрекать мне смерть, пытаясь сбросить непрошеного ездока. Моему терпению пришел конец, и я выдернул его, как выдергивают из почвы репу или морковь. Корни хвоста ядовито шипели и извивались. Я бросил хвост позади себя через левое плечо, и Ездокот сразу же вынес меня сквозь малое отверстие в коре дерева в мир людей.
Очутившись в самом обыкновенном лесу, Ездокот стал идти непозволительно медленно. Я долго смотрел на отверстие, из которого вышел, и не мог понять, как оно нас через себя пропустило. Так, наверное, недоумевает корова, размышляя о путях своего рождения.
23. Я разбиваю зеркало, и кот прокусывает мне горло
В пути я очень устал и под вечер на маковом поле расседлал кота и повалился на землю. Через одно мгновение я уже спал. Проснувшись на рассвете, я увидел, что то место, на котором я лежал, совершенно голое и на нем не было никакой растительности и даже жуки и муравьи обползали его стороной. Посреди макового поля зияла мертвая земля, имеющая очертания моего тела. Что опалил эту землю: мой ли сон или иное время, запавшее в складки моих одежд, когда я мчался от Карлингов?
Там, где я ночевал,
И трава не растет.
И с кустарника лист, пожелтев, опадет.
Я с земли подниму
Тот засохший листок,
Что в ладони моей притворился червем.
Времени червь издыхал дождевой:
Страшные игры водил он со мной.
Вдруг я ощутил жжение по всему телу и вспомнил о зеркале, что дала мне нимфа. И точно: в нем я увидел ее отражение. Смеясь, она просила почитать ей стихи. Она мучила меня целых два дня, пока я добирался до родного города. Она будила меня ночью, она прерывала мое обеденное время, постоянно принуждая к чтению стихов. Это было невыносимо. И вот, когда мы (я и Ездокот) подошли к реке, я ударил зеркало о камень, напоминающий летучую мышь. Сразу же в зеркале показалась Элеонора в виде отвратительной паучихи. Вместо волос с ее головы клубились змеи. Нимфа зарыдала, и сквозь трещины стекла проступили слезы, которые постепенно наливались кровью. Ездокот молниеносно кинулся мне на грудь и острыми клыками прокусил мне шею...
А город был совсем рядом.
– Вот и все, – сказал я.
– Все это очень забавно и не лишено смысла. Надеюсь, завтра ты нам расскажешь что-нибудь еще о своих приключениях, – сказала Шиздря, и Шиздрик одобрительно кивнул.
– Несомненно, – произнес я, отправляясь спать. «Все это будто уже было», – подумал я, глядя на высокую кровать с медной табличкой, на которой чьим-то корявым почерком было выведено: «Ночь еще впереди».
Каждая повесть может не иметь начала, но обязательно должна иметь конец. Логически правильный и красивый конец – это смерть главного героя. Повесть, где герой остается жить, – не окончена. Важно, однако, заронить сомнение, что смерть главного действующего лица действительно наступила.
КИПАРИСОВОЕ ЛОЖЕ
Когда я был еще жив, и когда мне было около десяти, я стал свидетелем одной престранной истории.
В нашем городе был музей. Самый обычный провинциальный музей с облезлыми стенами, мышами и тараканами. Все вещи в этом музее были вполне заурядными, кроме одной. И хотя эта вещь не выделялась дорогой отделкой и яркостью красок, она все время влекла меня к себе. Это была кровать из кипарисового дерева. Надпись на табличке гласила: ЛОЖЕ КИПАРИСОВОЕ, 3 в. до н. э. МАСТЕР НЕИЗВЕСТЕН.
Ложе поражало изящностью линий и завершенностью форм. Я мог часами рассматривать изголовье, сделанное в виде головы льва и противоположную спинку в виде звериного хвоста. Четыре ножки были сделаны в форме выгнутых лап дракона. Вся кровать казалась хищным сухопарым зверем, застывшим перед последним прыжком, чтобы поразить безмятежную жертву.
Поверхность ложа была испещрена замысловатыми рисунками. Интерес представляли фигуры людей, которые были обнажены.
Вот видно младенца, который бежит с горы и катит перед собой колесо. Вот он среди коров играет на свирели. Па его голове шапка с длинными перьями. За ним пристально наблюдает мужчина в сопровождении двух волков. Под фигурами были выцарапаны буквы, очень похожие на греческие: «Кифрис» и «Аплу».
Ниже было изображено, как юноша обнимает оленя. Вокруг много разных птиц и зверей, и никто не причиняет друг другу вреда. Рядом – сцена охоты. Впереди несется олень. Огромные рога запрокинуты назад, ноги согнуты в прыжке. По пятам бегут собаки. Одна уцепилась за ногу оленя, другая вот-вот вцепится ему в бок. Собак гонит мужчина верхом на коне. На лице его изображено солнце. Одна рука его держит лук, вторая вкладывает в него стрелу из колчана.
Ниже показан пронзенный стрелой юноша. Над ним в горести согнулся солнцеликий мужчина, рядом с ним лежат сломанный лук и оленьи рога. На следующем рисунке изображено пирамидальное дерево, в ветвях которого едва различима человеческая голова с закрытыми глазами. Вокруг дерева веселятся и танцуют люди, и только один человек неподвижен и печален. В его руках лира, а на голове колючий венок.
Я так был увлечен разглядыванием картинок, что начал царапать ногтем плохо видимые детали. Сразу же меня окрикнула смотрительница музея. Я поднял глаза и увидел женщину лет тридцати пяти. Она была худа и подвижна. Точно пантера, она была готова впиться в меня зубами, если бы это позволяло приличие. Казалось, я покусился на ее собственность. Или, может, она ревновала меня к кипарисовой кровати. Я интуитивно понял, что между ней и ложем существует какая-то связь. Они были даже чем-то похожи: та же геометрия линий, те же полутона, тот же характер – дикий, необузданный и страстный.
Я твердо решил досмотреть то, что было выцарапано на ложе, и поэтому незаметно спрятался за портьерой. Я хотел выждать время, когда смотрительница музея уйдет в другую комнату. Но посетителей было мало, и она никуда не уходила. Время тянулось слишком медленно. Я заскучал и вскорости уснул.
Меня пробудило странное чувство тревоги. Я открыл глаза. В музее никого уже не было. Я хотел было выйти из своего укрытия и убежать прочь, но вдруг услышал шаги. Комната осветилась тусклым светом.
Прямо на меня шла смотрительница музея. Она была чем-то взволнована. Вот она остановилась, поставила фонарь на стол и подошла к кипарисовому ложу. Она встала на колени и прислонилась щекой к его спинке.
Часы пробили полночь. Послышался странный скрип и на кровати из полумрака возник дряхлый старик. Его тело было облачено в одеяние белого цвета, похожее на римскую тогу. Старец был столь древен, что казался мертвым. Но вот он открыл глаза и улыбнулся своим беззубым отвратительным ртом.
Женщина наклонилась к нему и стала гладить его морщинистое, как кора дерева, лицо. Затем она поцеловала старика в губы и стала страстно обнимать его и ласкать. Одновременно облик старца стал меняться. Морщины разгладились, волосы почернели – старость исчезла с его лица, а тело сделалось молодым и упругим. На кипарисовом ложе лежал юноша, обликом и статностью равный Аполлону или Адонису.
Смотрительница музея мгновенно разоблачилась и увалилась к нему в постель. Она упивалась его юностью, не скрывая своего восторга. Со стороны могло показаться, что девушка избивает или душит свою жертву, царапая ногтями его тело и лицо.
Ее
безумство длилось недолго. Как только она поднялась с ложа, юноша
опять превратился в усохшего старика. Его молодость растаяла, как
наваждение. На мгновение мне показалось, что предыдущее развитие
событий возникло целиком в моей голове. Действия, происходившие в
музейной зале, напоминали стремительную смену декораций в театре.
– Ты не жалеешь меня, – сказал старик, – зачем ты тревожишь дух кипарисового дерева? Нестерпимая боль во всем теле, как будто меня снова пронзили стрелой на охоте или вновь срубили грубые крестьяне, когда мастери ли эту кровать по прихоти Прокруста.
Женщина улыбалась краем губ. Она была довольна собой и ни на что уже не обращала внимания.
– Ты не слушаешь меня, Марголита! Но я скажу тебе
больше, – голос старика помрачнел и приобрел железистый оттенок. – Вот уже двенадцатая ночь, как ты приходишь ко мне.
– Но ты первый подвигнул меня на искушение, – возразила Марголита, но старец продолжал:
– Знай же, что сегодняшняя ночь изменила твою судьбу. Теперь моя власть над тобой безусловна.
– Что ты задумал? – встревожилась Марголита.
– Видишь ли, лаковая эмаль, покрывающая поверхность моего ложа, с годами потрескалась. Мне нужна твоя молодая кожа, твоя кровь.
– Нет, ты не смеешь, – закричала женщина. Старец поднял руку, и Марголита закружилась, как юла,
и медленно стала приближаться к кипарисовому ложу. Наконец, она обессилела и вытянулась во всю длину роковой кровати.
– Сон человека – маленькая смерть, – продолжал старик. – Всякий раз, когда твои глаза смыкаются и тебя тянет спать, ты предвосхищаешь свою старость и затем смерть. Кровать человека, как и его колыбель – некий прообраз могилы. Поэтому не упорствуй мне. Рано или поздно это должно было случиться.
Он закончил, и кипарисовое ложе оживилось. Спинки кровати обтекли и обвили живое тело. Послышался хруст ломающихся костей и треск лопающейся кожи. Алая кровь покрыла всю поверхность кипарисового ложа.
Марголита издала крик, заглушаемый смехом безжалостного старца, чей призрачный образ трепетал над кроватью в музейном полумраке фиолетовыми бликами.
Я тоже закричал от испуга и бросился прочь из музея в открытое окно. Не помню, что было потом и как мне удалось пережить увиденное. Но через двадцать лет я снова посетил этот музей и подошел к кипарисовому ложу. Оно было таким же, как много лет назад, но его поверхность была покрыта слоем отличного лака.
Я осмотрел рисунки, нанесенные на кровать: там была девушка, привязанная к жертвенному ложу. Над ней возвышался нагой юноша с острым ножом. На заднем плане за сценой заклания наблюдал мальчик лет десяти. Ну вылитый я! В голове моей зашумело. Руки потянулись вверх, а тело вытянулось и одеревенело. Я поднял глаза и увидел над собой ветви с зеленой листвой. Где-то внизу послышался шум топора.
ИГРА В ШАШКИ У БРОДА
Говорят, что шашки придумал Тот, который обыграл в них самого властителя небес. Однако некоторые склонны видеть в шашках чисто русскую игру, производя ее название от слова «шажки» (малые шаги). Иные же возводят «шашки» к адыгейскому «сашхо», что значит «длинный нож». В чем связь игры и длинного ножа, наука умалчивает.
1
Жили в станице два брата-казака: Козьма да Филипп. Родители у них померли, и были они одни-одинешеньки на всем белом свете. Нашел как-то Филипп на чердаке шашки и говорит Козьме:
– А что, брат, сыграем-ка в шашки, что ли? Сели они играть, да игра у них что-то не идет.
– Пойдем, брат, – говорит Козьма, – на свежий воз дух, на берег реки. Возьмем с собой вина, закуски. Там и
сыграем в шашки.
Так и сделали. Пришли они на берег быстрой реки Сужь и долго не могли найти подходящего места. Наконец, пришли они к броду да там и разложились. Расставили они шашки на доске и принялись за игру. Поначалу никто не одерживал верх. Но под вечер Филипп так расставил свои фигуры, что Козьма никак не мог придумать, как выйти из создавшегося положения. Незаметно наступила полночь, и казаки, изрядно захмелев от обильной выпивки, решили отложить партию до утра.
Перед тем, как ложиться спать, услышал Филипп странный шум, будто кто тихо-тихо играл на свирели.
– Ты слышишь, Козьма? – но Козьма давно уже спал. Лег спать и Филипп.
2
Где-то на том берегу реки, высоко в горах, жил князь Черная Голова. Говорят, на груди у него был рог, а на правом большом пальце – третий глаз. Ночью, когда два других глаза отдыхали, этот третий бодрствовал и, стоило кому-либо приблизиться к Черной Голове, глаз издавал крик.
Была у князя дочь. Белая, точно снег, и пугливая, словно лань. И берег ее князь пуще глаза своего. Однажды умчался он на охоту, а дочь запер в высокой башне. Но к ней в окно залетел шершень, ужалил княжескую дочь, и та уснула беспробудно. Вернулся Черная Голова и не добудился своей дочери.
А шершень тут как тут. Говорит, что вернет княжескую дочь к жизни, но взамен требует самое дорогое, что есть у князя – его третий глаз, всеведущий и многомудрый. Князь спросил совета у своего третьего глаза, и глаз сказал: «Ты должен убить шершня и принести дочь свою в искупительную жертву».
3
Проснулись братья. Смотрят друг на друга и ничего не поймут.
– Ну и сон мне приснился, – рассмеялся Филипп и рассказал Козьме свой сон, выставляя князя и его дочь в смешном свете.
Братья долго смеялись.
– А что тебе приснилось, Козьма?
– Почти то же самое... – растерянно ответил Козьма и почему-то больше уже не смеялся.
– Тьфу, глупость какая. Давай лучше закончим вчерашнюю партию.
Сели они за шашки, и выиграл Козьма. В другой раз Козьма опять выиграл. И в третий раз выиграл снова Козьма.
– Козьма, ты же младший, – сказал Филипп, – не стыдно ли тебе обыгрывать старшого?
– Давай лучше выпьем по чарке, а там посмотрим, чья возьмет.
Выпили они по чарке, потом по второй, по третьей... Сели за шашки, но Козьма, как назло, все выигрывал и выигрывал.
За игрой время бежит быстро, да и захмелели братья. Стало им мерещиться, черт знает что. Шашки делались то тяжелыми, словно стопудовая гиря, и невозможно было их
сдвинуть.
– Чего же ты не ходишь, Филипп? – кричит Козьма. То вдруг шашки делались легче пуха, что при вдохе
можно было их проглотить.
– Ты зачем съел мою шашку, Козьма? – злился Филипп.
– Я – старшой, – сказал Филипп, – и не потерплю поражения от младшего.
– Хоть ты и старшой, – отвечал Козьма, – а ведь я помню, как напугал тебя, когда ты был один в хате.
– А я помню, как ты, будучи пьян до смерти, проснулся на сеновале в обнимку с огромной свиньей.
– Замолчи, Филипп, все, что ты, говоришь, недостойно тебя. Может, ты забыл, как, тяжело заболев, облачился в бабское платье и колдовал и делал все, как женщина, дабы болезнь не признала в тебе мужчину и покинула твое тело?
– Не болтай глупостей, Козьма. Могу тебе припомнить, как ты был заложником при турецком купце, и его дочери мочились на тебя, пока ты спал, а их рабы ездили на тебе верхом, точно конь на кобыле.
– Ну и мерзавец же ты, Филипп, – сказал Козьма и бросил в него деревянной кружкой. Филипп налетел на Козьму и расшиб ему нос. Потом братья выхватили шашки и начали бой у брода реки Сужь. Глаза их горели, волосы намокли от пота и растрепались.
А на зеленой траве, среди вина и яств, сиротливо толпились шашки на стоклеточном черно-белом поле.
Братья рубили друг
друга шашками до крови, но ни один не мог взять верх, пока Козьма не
оступился. Его шашка отлетела и утонула в реке. Филипп подскочил к
брату, наступил на его спину ногой и, схватив его за волосы,
произнес:
– Ты проиграл, братец, и я должен тебя убить. Таковы правила игры.
Сказал и отсек ему шашкой голову. Голова осветилась злобой, покатилась по траве, оставляя за собой кровавый след, и остановилась возле доски с шашками. Филипп же повалился, обессиленный без чувств.
4
Князь Черная Голова выдавал свою дочь замуж за какого-то незнакомца.
Незнакомец явился в замок тайно, и никто не видел его лица. Люди говорили, что под плотными одеждами скрывается огромный шершень.
Невеста была наряжена в белое платье и усажена в серебряную колесницу с четверкой белых лошадей.
– Дитя мое, – сказал отец, – жених будет ждать тебя у моста. Прощай.
Он поцеловал ее в лоб и сжал руку так, что та вскрикнула. Колесница тронулась и бесшумно понеслась к реке. Возле моста в лунном свете выросла черная фигура. Она подлетела к невесте, обняла ее восемью цепкими лапками и медленно понесла через реку.
Третий глаз большого пальца сказал князю: «Ты должен поразить Великого Шершня острием рога, растущего у тебя на груди».
Князь поймал взором шершня на фоне звездного неба, натянул лук и, искривившись от непомерного усилия, пустил стрелу. Стрела разбила металлическое сердце шершня, и он выпустил свою невесту прямо в холодные волны реки Сужь. Княжна не успела и крикнуть, как над ее головой сомкнулось студеное полотно вод.
5
Филипп проснулся. Ему казалось, что он прилег на часок, но он проспал три дня, и была уже глубокая ночь. Филипп весь был перепачкан вином.
«Надо непременно доиграть партию в шашки, – подумал он, – но куда делся Козьма? Ах, да! Мы вчера с ним малость повздорили, и он ушел без меня домой. Что ж, придется играть самому».
Он сел за шашки и принялся играть в них так, будто с ним играл Козьма. Однако игра опять сложилась не в пользу Филиппа.
– Это нечестно, Козьма, – закричал он во все горло, – тебя нет, но ты опять у меня выиграл!
Филипп выпил водки и разбросал шашки по поляне, доску же он бросил на середину реки. Доску сразу же понесло течением, но на ней Филипп увидел жабу. Мерзкую и отвратительную. Она держала во рту острую шашку, потерянную Козьмой, которая от лунных бликов казалась золотой.
Филипп выпил еще, и мир надломился в его голове. С того берега стала доноситься музыка военного оркестра, были слышны смех и выстрелы из ружей. Там толпились какие-то люди, они показывали на Филиппа пальцем и о чем-то громко говорили.
Филипп обхватил голову руками и рухнул наземь.
6
Князь Черная Голова три дня пребывал в тоске. Он не пил, не ел и ни с кем не говорил. Ночью он выходил с сетями к берегу реки и пытался выловить в ее темных водах тело своей любимой дочери. Однажды удача ему улыбнулась, и в его сети попало подвенечное платье. Второй раз его сети принесли белую рыбу с рубиновыми оленьими рожками.
Князь спросил у третьего глаза большого пальца, что делать с диковинной рыбой, но глаз помутнел и закатился за покрасневшее веко. Князь решил не отпускать рыбу, пока не дождется ответа.
И тогда белая рыба заговорила. И от ее голоса оцепенели деревья, застыла река, и остановились облака, ползающие по ночному небу. Рыба сказала князю, что она его дочь, принесенная в жертву его третьему глазу. Ее голос несет проклятье окрестным местам. Вода в реке – ее кровь, деревья по берегам – ее ресницы, а каменный брод – ее изломанный хребет. Тот, кто слышит ее голос, должен последовать за ней. Окончив свою речь, рыба увлекла на дно старого князя, превратив его в черный песок, а его вещий глаз перенесла на отражение луны. Зачарованный замок, со всеми его жителями, мостами и прислугой, также стал отражением в быстром течении реки.
7
Филипп проснулся с тяжелой головой и твердо решил больше не пить. Подле него стояла шашечная доска с неоконченной партией. Он склонился над шашками, обхватив свою голову руками, и долго не мог вернуть себе трезвый рассудок. Игра стала его злым роком. Он не мог уйти, не закончив игру. Игра же, казалось, не окончится никогда.
– Филипп, – окликнул вдруг казака женский голос с того берега реки.
Филипп увидел девушку в коротком белом платье. Она улыбалась и приветливо махала ему рукой.
– Филипп, тебе не с кем окончить игру в шашки? Давай я с тобой сыграю.
– Но как ты переберешься ко мне? Здесь очень опасный брод.
– Просто протяни ко мне руку, – сказала она. Филипп сделал, как она говорила, и девушка перешла
по его руке, как по мосту. Она казалась ему величиной с муравья.
– На что будем играть? – спросила она.
– Не знаю, – растерялся казак, почесывая затылок, –
назначай свою цену.
– Давай играть на твою казачью шашку...
– Да ты что?!! – разозлился Филипп, и девица боязливо пригнулась. – Да эту шашку мне подарил лично гетман Панасоволюк. Эта шашка мне, как дочь!
– Ладно, – с обидой в голосе продолжала незнакомка, – давай тогда так: если ты выиграешь, то проси чего хочешь, если же проиграешь – дашь мне то, чего больше всего не желаешь.
– Идет!!! – повеселел казак. Дева же засмеялась, будто кто губами тронул свирель.
Игра была недолгой. Незнакомка заперла все шашки Филиппа так, что он и пошевелиться не мог.
– Ну что, Филипп? Ты меньше всего желал проиграть, еще меньше ты, вероятно, хотел того, что я с тобой сделаю
сейчас.
Сказала и изрыгнула в свои ладони маленькую птичку. Птичка поднялась в небо и исчезла. Сама же дева растворилась в воздухе, не переставая смеяться.
Филипп же так и остался сидеть над расставленными на доске шашками. Прошла весна. Лето сменила осень, а Филипп как сидел, так и сидит среди облетевшей листвы под хлопьями белого снега. Его рука крепко сжимает острую шашку, а у его ног раскачивается от ветра отрубленная голова брата. Это будет заметно, когда сойдет снег, сейчас же он все больше и больше заносит останки игроков, и уже через два дня здесь ничего не будет, кроме сугробов и льда.
8
Князь Черная Голова нагнулся над лицом своей дочери.
– Дитя мое, тебе надо готовиться к свадьбе. Жених
уже в замке. Он нетерпелив.
– Ах, отец, мне почему-то страшно. Сегодня я видела странный сон. Два казака играли в шашки на берегу реки.
– Ты бредишь, дочка. На нашей реке нет казаков... Сон твой действительно странный, – сказал князь, задвигая ногой под кровать стоклеточную черно-белую доску с шашками.
ВОЛОС И ДОЖДЬ
Жил на Небе Дождь. Нашел он как-то зеркало. Посмотрел в него и увидел там Землю. На Земле возникло темное бесформенное существо как отражение Дождя. Вместо радужных струй тело существа покрывали зловонные медвежьи волосы. Дождь искал с ним встречи, но существо было пугливо и недоверчиво. Тогда Дождь выманил чудище из чрева земли кусочком сахара и спросил его имя.
– Волос, – ответило оно после долгих лет молчания. И это было первое слово, произнесенное на Земле.
Несмотря на пугающий вид, Волос был славным собеседником, и Дождь часто бродил с ним вдоль берега моря. Они слушали шум еще не родившихся лесов и крики еще не созданных птиц.
Однажды море вынесло на берег древесную корягу, и Дождь втайне от Волоса решил сделать из нее человека. Но Волос все видел, схоронившись среди черных камней, и когда Дождь спрятал творение своих рук в морском песке, тот вышел из своего укрытия. Волос добавил человеческому телу, как ему казалось, недостающие части: вторую руку, вторую ногу, еще один глаз и ухо.
– Что ты наделал, волосатая обезьяна! – закричал, возвратившись, Дождь. – Ведь я хотел, чтобы человек только правые дела совершал, только правою дорогой ходил, одну правду слушал и одну истину видел...
– А знаешь ли ты, бестелесное убожество, – завопил Волос, – как бы твой человек на одной ноге ходил, и не грустно ли было ему смотреть на мир всего сквозь одну щель в его голове? Мог ли человек объять своего Отца лишь одной рукой?
После этого случая Волос и Дождь не разговаривали друг с другом. Каждый сидел в своей норе и копил злобу.
«Хорошо, что нас двое, – думал Дождь. – Если бы нас было, например, четверо, то человек ходил бы на четвереньках». А Волос недоумевал: «Зачем вообще Дождь создал человека? Давно ли он сам был создан собственным братом?»
После долгих веков уединения Дождь внезапно обнаружил себя и принудил Волоса поделить между собой мир. Дождь обратил Землю в репу и сказал:
– Тебе я отдаю Верх, себе же забираю Низ. «Какая разница, – подумал Волос, – ведь обе части
составляют один предмет». Но после заметил, что корень репы слаще листьев ботвы. Он пришел к Дождю и потребовал передела.
– Хватит тебе, – сказал Волос, – поцарствовал ты внизу. Давай теперь меняться местами.
– Хорошо, – ответил Дождь и, превратив Землю в яблоневое дерево, сам занял его крону с плодами, а Волоса поселил в корневище. Смекнул Волос, что корни яблони и репы – разные вещи, да поздно было.
Уговор – есть уговор. Стал тогда Волос воровать яблоки с дождевого дерева.
Разгневался Дождь и наслал на Землю потоп в виде нескончаемого ливня. Но и Волос – не промах: он посеял бурю. Страшная непогода воцарилась в мире, и никто не мог одержать верх. Вода то растекалась океаном, то поднималась вверх синей тучей. После снова лил Дождь, и снова Волос вызывал бурю. Когда же им надоело попусту тратить силы, то решили они пойти на мировую. И договорились, что отныне вечно будет жить на небесах буря, и до скончания века на Земле будет плескаться океан. Соединять же два мира – воды и ветра – должен радужный мост.
Как-то раз поехали они друг к другу в гости. Дождь сел на белого быка, а Волос – на черного. Встретились они на середине Радуги, и никто не хотел уступать дорогу. Так и убрался каждый восвояси.
Однако Дождь попытался проникнуть в царство Волоса ночью. Но к этому времени Радуга стала тоньше волоска. Оступился Дождь и обронил в воду свой золотой гребешок.
Наутро явился Волосу образ на воде.
– Верни мой гребень, – сказал Дождь.
– Верну, – отвечал Волос, – если подаришь мне душу человеческую.
Мрачным стал Дождь и ничего не ответил, но через некоторое время нарядился перевозчиком, сел в лодку и поплыл по океану. Видит – на воде сидит, точно черный лебедь, Волос, гриву свою золотым гребешком чешет. Увидел Волос Дождя и не узнал.
– Эй, старик, – кричит Волос, – перевези меня через океан. Хочу посмотреть, где кончается мир.
– А чем оплатишь мою услугу?
– У меня ничего нет, – притворяется сиротинушкой Волос и прячет за пазуху гребень.
– Ладно, – улыбается лодочник, – садись так. Волос садится в лодку и они плывут по бескрайним
просторам мирозданья. Весло перевозчика мерно постукивает о поверхность воды.
– Ох, что-то тоскливо, лодочник.
– Правда твоя, дяденька, – прячет в усах улыбку Дождь и начинает песнь:
Как потеря затерялась
В синем море-океане,
И в чужой руке укрылась.
Кто со дна ее достанет?
Кто мне снова выльет в кузне
Из слезы соленой солнце.
Кто ее оправит в жемчуг
И положит на оконце?
– Это что за потеря у тебя такая? – настороженно зашевелил ушами Волос.
– Да это я, – отвечает Дождь, – говорю, что солнце садится в воду, и никто не может его остановить.
Я из рыбы сделал лодку,
Из кости весло я сделал.
И пустился в путь далекий,
В океан я вышел смело,
У весла спросил совета,
Я у лодки вызнал тайну,
И теперь мне все известно,
Все к концу и путь мой дальний.
– Это что за весло у тебя такое, – спрашивает Волос, – что ты с ним советуешься?
– Весло мое, – отвечает Дождь, – преисполнено вселенской мудрости. Оно знает, что было и что будет. Стоит приложить его к уху.
– Ну-ка, – загорелся Волос, – приложи свое весло к моему уху.
Дождь, недолго думая, размахнулся веслом и со всей силы ударил им Волоса по голове.
– Эх, тяжела твоя мудрость и проворна: в одно ухо вскочила, да из другого выскочила, – вскрикнул Волос и, упав в воду, превратился в огромную щуку.
Долго гнался за Волосом Дождь. Вот он скачет на белом коне с копьем наперевес, а между копыт его восьминогого коня вьется Волос, приняв обличие змеи. Волос прячется то в воде, то в дереве, то в камне, но везде Дождь узнает его. Тогда Волос укрывается в человеке, проникая через его кожу волосяным покровом. Дождь заносит свой сверкающий меч над человеческой головой, но в последний миг ему становится жаль портить творение своих рук.
Дождь спрыгивает с коня и бежит по острым камням вдоль берега океана, сбрасывая с себя шлем и кольчугу. Вослед ему недоуменно смотрит человек:
Дождь переворачивает зеркало обратной стороной и укрывается в светящемся облаке. Может быть, завтра он снова заглянет в зеркало и кто знает, что в нем отразится.
